Дневник мотоциклиста: Заметки о путешествии по Латинской Америке - Гевара Че

—  Но че-е-е-е, — прогнусавил сержант, подчеркивая наше звукоподражательное прозвище, — ты бы предупредил.

И, несколько раз хлопнув в ладони, он попросил принести очень неплохие сэндвичи с сыром, что вполне меня удовлетворило. Но при воспоминании о собственных подвигах жандарма охватила настоящая эйфория, и он принялся рассказывать, какой страх наводит на всю округу своей изумительной меткостью, одновременно наводя револьвер на Альберто.

—  Слушай, че-е-е-е, давай пари: если ты встанешь в двадцати метрах, а я дам тебе прикурить от своей пули, с меня пятьдесят солей. — Но Альберто оказался не столь жаден, чтобы из-за пятидесяти солей сдвинуться с места. — Сто солей, че-е-е-е. — Никаких признаков интереса.

Когда дело дошло до двухсот солей, туг же выложенных на стол, в глазах у Альберто засверкали искорки, но инстинкт самосохранения оказался сильнее, и он так и не пошевелился. Тогда сержант снял фуражку, отошел и, глядя на нее в зеркало, выпалил. Конечно, фуражка осталась такой же целехонькой, как и раньше, чего не скажешь о стене, и хозяйка заведения, рассвирепев, отправилась жаловаться в комиссариат.

Через несколько минут заявился офицер — выяснить причину скандала — и, отведя сержанта в угол, сурово его отчитал; после чего они тут же присоединились к нам, и сержант сказал моему приятелю, для гущей понятности сопровождая свои слова разными гримасами и ужимками: «Слушай, аргентинец, а где у тебя ракеты, которые ты пускал?» Альберто сразу почуял в чем дело, и, прикинувшись самой невинностью, ответил, что ракеты у него кончились; офицер сделал ему выговор за пиротехнические забавы в публичном месте и сказал хозяйке, что инцидент исчерпан, никто тут не стрелял и он не видит в стене никакой дырки. Хозяйка уже собиралась было просить сержанта отодвинуться на несколько сантиметров от стены в том месте, где он на нее оперся, но потом, быстро взвесив в уме все «за» и «против», предпочла заткнуться и забыть об этой истории, зато обрушилась с руганью на нас с Альберто:

— Эти аргентинцы думают, что они везде, как у себя дома, — сказала она, добавив несколько оскорблений, затерявшихся вдали, учитывая наше поспешное бегство, несколько прискорбное при мысли о пропавшем пиве и сэндвичах.

Мы снова оказались в грузовике вместе с парочкой жителей Лимы, не упускавших ни минуты, чтобы продемонстрировать свое превосходство над безмолвными индейцами, которые сносили их колкости без всяких признаков озабоченности. Поначалу мы смотрели в другую сторону и не обращали на них никакого внимания, но через несколько часов скучная однообразная дорога по нескончаемой степи вынудила нас перекинуться парой слов с этими единственными белыми, которые, конечно же, поспешили поддержать с нами разговор, так как недоверчивые индейцы едва удостаивали вопросы иностранцев односложными ответами. На самом деле жители Лимы оказались вполне нормальными ребятами, подкалывавшими индейцев только ради того, чтобы четче установить границу, отделявшую их от аборигенов. Мелодии танго ливнем обрушились на головы ничего не подозревавших путешественников, пока мы энергично жевали листья коки, которыми нас заботливо снабдили наттти новые друзья. С последними лучами солнца мы приехали в городок под названием Айавири, где разместились в гостинице, оплаченной уполномоченным жандармерии.

— Как так? Неужели аргентинские доктора будут спать на улице только потому, что у них нет денег? Не может такого быть, — был ответ на наши робкие протесты против этого неожиданно широкого жеста.

Но, несмотря на мягкую, теплую постель, мы всю ночь не могли сомкнуть глаз: кока мстила за наше легкомыслие постоянной тошнотой, коликами и головной болью.

На следующее утро, встав пораньше, мы продолжили путь по той же дороге до Сикуани, куда прибыли под вечер, успев промерзнуть до костей, вымокнуть до нитки и вдоволь наголодаться. Как обычно, мы заночевали в казармах жандармерии, как всегда, хорошо принятые. 1 км, в Сикуани, протекает жалкий ручеек Вильканота, чьему руслу какое-то время спустя нам пришлось следовать; к тому времени его воды успели разлиться настоящим океаном жидкой глины.

Еще один, словно под копирку снятый с предыдущих, день пути, и вот, наконец, КУСКО!

В Сикуани мы зашли на рынок, любуясь пестрой цветовой гаммой разложенных по прилавкам овощей и фруктов, прислушиваясь к словно составлявшим с ними единое целое монотонным выкрикам продавцов и гудящей на одной ноте толпе, когда заметили на углу скопление народа и подошли.

Окруженная молчаливой толпой, впереди шествовала процессия, возглавляемая дюжиной монахов в ярких одеяниях, за которыми следовали видные горожане в черном и с подобающим выражением на лицах несли гроб, служивший границей между официальной серьезностью и полным разбродом лавинообразно текущей за ними толпы. Кортеж остановился под балконом, на котором появился один из людей в черных костюмах с бумажками в руке: «Прощаясь с великим человеком, каким был имярек, наш долг…» — ит. д.

После бесконечно занудного надгробного слова кортеж продолжил свой путь; ровно через квартал на другом балконе возник еще один тип: «Имярек умер, но память о его славных деяниях, его незапятнанном честном имени…» — и т. д. Так бедный имярек продожал свой путь к пресловутому последнему пристанищу, сопровождаемый ненавистью себе подобных, которая выплескивалась на него в ораторски безупречной форме на каждом повороте дороги.

Пуп

Если попробовать определить Куско одним словом, то это будет слово «воспоминание». Неосязаемая пыль прошедших эпох оседает на его улицах, смятенно взвихряясь, когда тревожат эту седую древность. Но существуют два или три Куско или, лучше сказать, две или три формы воспоминания о нем: когда Мама Окльо[8] уронила на землю золотой жезл и он полностью ушел в нее, первые инки догадались, что именно здесь находится место, выбранное Виракочей[9] для постоянного житья своих возлюбленных сыновей, которые оставили кочевую жизнь, чтобы завоевателями явиться в эту землю обетованную. С гордо раздутыми ноздрями, учуявшими ширь открывающихся пространств, они видели, как возрастает великолепная империя, одновременно проницая взглядом непрочную преграду близлежащих гор. И кочевник, призванный расширять свои территории в Тауантинсуйу, начал воздвигать в центре завоеванных земель «пуп земли» — Куско. Так, исходя из оборонительных нужд, возник впечатляющий Саксауаман, взирающий на город с вершин, защищая дворцы и храмы от ярости свирепых врагов империи. Таков Куско, воспоминание о котором жалобным стоном стоит над развалинами крепости, уничтоженной безграмотным конкистадором, над поруганными и разрушенными храмами, разграбленными дворцами. Это стон доведенного до скотского состояния народа, он призывает к тому, чтобы проявить свой воинственный дух и с палицей в руках отстоять свободу и жизнь инков.