Чуть свет, с собакою вдвоем - Кейт Аткинсон

— Не говори глупостей, — утешала Маргарет. — Ты делаешь мир лучше, хоть и по чуть-чуть.

Напрасно она в него верила. Его жизнь полнилась угрызениями, изо дня в день он ждал разоблачения. И даже не знал, что же натворил.

Он огляделся — Маргарет нигде не было.

Шишки надутые. Судьи, бизнесмены, адвокаты, члены совета графства, врачи, полицейские — целая толпа полицейских. Все сливки общества выдвинулись на позиции, дабы попрощаться со старым годом. Воздух колыхался, точно суп, — сигары, сигареты, спиртное, духи, и все перемешалось с вонью фуршетных объедков. Морские коктейли, тарелки с ветчиной, курицей и яйцами карри, картофельный салат, вазы с фруктовыми десертами. Рэя замутило. Старший суперинтендент Уолтер Истмен потчевал его всевозможными купажами. Они все пили по-черному — Истмен, Рекс Маршалл, Лен Ломакс.

— Ты один из нас, малец, — сказал Истмен, — давай-ка пей, как мы пьем. — (Кто такие эти «мы»? Масоны, полиция, члены гольф-клуба? Может, просто мужчины.) — В гору пойдешь, — сказал Истмен. — Сейчас констебль, не успеешь оглянуться — а уже инспектор.

Шишек в зале, конечно, пруд пруди. Почему Рэй — застенчивый, в пингвиньем костюме, пришлось взять напрокат в «Братьях Мосс», — здесь и очутился. Истмен уговорил купить билеты.

— Тебе, малец, полезно водиться с теми, кто повыше.

Истмен, он протеже Истмена.

— Это ведь хорошо, — сказала Маргарет. — Разве нет?

Женщины разодеты в пух и прах, сплошь атлас и стразы, заманивают мужей и женихов на танцевальный пятак, где те ворчливо ворочаются, вяло изображая фокстроты и спотыкучие квикстепы, мечтая вернуться к своим покуркам и пинтам. Истмен умеет вальсировать и этим гордится — на редкость легконог для такого крепыша. Настоял на том, чтобы Маргарет «сделала с ним кружок» по пятаку.

— Славная у тебя женушка, — сказал он.

— Да знаю.

Рэй проследил за его взглядом — Маргарет сидела у дальней стены. Полуночно-синие кружева, мягкие волосы свежезавиты и твердокаменны. Тридцать лет, но шестидесятых как будто и не заметила. Такая скромница рядом с другими, оголившими плоть, — овцы прикидываются ягнятами. А Маргарет наоборот — ягненок в овечьей шкуре. Женская скромность восхищала Рэя. Ему бы на своей матери жениться, но та не пошла бы за такого размазню. Опоры под ногами нет, вот в чем его беда-то.

— Перестань себя изводить, — говорила Маргарет, обнимая его замерзшую нервную спину на бесплодных просторах брачной постели.

Она сидела за столом с Китти Уинфилд — склонились друг к другу, как будто секретничают. Странная парочка. Китти Уинфилд в черном бархате, на шее жемчуг, длинные волосы застыли причудливой куафюрой. Единственная женщина здесь, кто понимает, что чем меньше, тем больше. Все помнят, что она была фотомоделью. Ее тогда звали Китти Гиллеспи. Все гадали о ее пикантном прошлом — встречалась со знаменитостями, попадала в газеты, одной из первых надела мини-юбку, — но теперь она — икона стиля. Женщины хотят с ней дружить, мужчины пред нею трепещут — за гранью упреков, почти за гранью похоти. Если Маргарет — святая, Китти Уинфилд — богиня.

— Она идет во всей красе,[91] — пробормотал Истмен ему в ухо. На почве гольфа он тесно приятельствовал с Иэном Уинфилдом, мужем Китти. Маргарет работала с Иэном в больнице. Маргарет рядом с Китти — словно иной биологический вид. Убогий голубь подле лебедя. — Китти, — сказал Истмен, — такая хрупкая. — Это вежливое слово означает «невротичка», понимал Рэй.

Рэй знал, что связывало Маргарет и Китти Уинфилд. Плодовитость. Точнее, отсутствие таковой. Китти Уинфилд не могла зачать ребенка, Маргарет не могла выносить. У Маргарет три выкидыша, один мертворожденный. В том году врачи сказали, что больше пробовать нельзя: у нее внутри неполадки. Прорыдала всю дорогу от больницы до дому.

Годами вязала — крошечные вещички, пастельные, кружевные.

— Не могу, — говорила, — когда на спицах ничего нет.

Целые шкафы детской одежды. Грустно. Теперь вяжет для «деток в Африке». Рэй сомневался, что африканские детки обрадуются шерстяным одежкам, но помалкивал.

— Можем усыновить, — сказал он в ту последнюю ужасную поездку домой из больницы.

А она только пуще заплакала.

Он извинился перед Истменом и по кромке танцевального пятака пробрался к Маргарет с Китти. Трагедия-то в чем — Маргарет медсестра в детском отделении, целыми днями возится с чужими детьми. И (тоже ирония) муж Китти Уинфилд — детский врач. Педиатр в Святом Иакове.

Раньше они не сталкивались. Уинфилды — посетители коктейлей, большой дом в Харрогите.

— Космополиты, — говорила Маргарет.

— Длинное слово, — отвечал Рэй.

Теперь все иначе. Маргарет все время «заскакивала» к Китти Уинфилд.

— Она понимает, каково это, когда не можешь родить, — говорила Маргарет.

— Я тоже понимаю, — отвечал Рэй.

— Правда?

— Почему нельзя усыновить? — снова попытался он.

На сей раз Маргарет оказалась благосклоннее. Медсестра и полицейский, ходят в церковь, бодры и веселы, в глазах агентств по усыновлению — идеальная пара, так?

— Может быть, — сказала Маргарет.

— Только, пожалуйста, не африканского, — сказал Рэй. — Это все-таки чересчур.

Перед Рождеством их позвали на вечеринку к Уинфилдам в Харрогит. Маргарет все переживала, что надеть, в итоге выбрала те же темно-синие кружева.

— Господи боже, — сказал Рэй, — купи себе что-нибудь.

— Но оно же хорошее, — ответила Маргарет, и он удивился, когда она сошла вниз в черном платье без рукавов. — Маленькое черное платье, — пояснила она. — Мне Китти дала. У нас один размер. — (А на вид ни за что не догадаешься, ни за какие коврижки.) — Я нормально выгляжу? — озабоченно спросила она.

Тряпки, которая шла бы ей меньше, чем коктейльное платье Китти Уинфилд, он никогда на ней не видел.

— Обворожительно, — сказал он. — Ты выглядишь обворожительно.

Перед Уинфилдами Рэй терялся. Иэн Уинфилд — воплощенная жовиальность и дружелюбие.

— Детектив-констебль, пришли нас арестовать? — осведомился он, распахнув дверь с остролистом и взмахнув полным бокалом.

— За что? Вы что-то замышляете? — спросил Рэй.

Едва ли остроумный ответ, да? Китти Уинфилд поймала его под омелой в коридоре и поцеловала, а он покраснел. Деликатно поцеловала, в щечку, не то что некоторые дамы — как будто с лососем обжимаешься, сплошь губы и языки, только бы полапать мужчину, за которого не выходили. Китти Уинфилд пахла так, как в фантазиях Рэя пахли француженки. И пила шампанское. Рэй в жизни не встречал людей, которые пьют шампанское.

— Не хотите? — предложила она, но он весь вечер просидел с одним стаканчиком виски.

Дом Уинфилдов не из тех, где напиваешься и буянишь. Маргарет нынче склонялась к дюбонне и джину:

— Только немножко.

Оркестр в «Метрополе» доиграл неловко отплясанное ча-ча-ча, и вышел певец — как будто с войны тут забыт. Если не поберечься, затянет «Ах, Дэнни»,[92] — впрочем, певец преподнес Рэю сюрприз, запев «Времена под солнцем»,[93] что привело к некоему мятежу на танцевальном пятаке.

— Давай пободрее чего-нибудь, — пробубнил Лен Ломакс.

Детектив-сержант Лен Ломакс, бабник и пьяница. Регбист. Ублюдок. Друг Рэя. Его жена Альма — циничная сука, работала закупщицей на швейной фабрике. Детей нет — так уж решили, слишком любили свой «стиль жизни». Рэй не помнил других людей, кроме Альмы, которые не нравились Маргарет. Как задумаешься о собственном «стиле жизни» (уж какой есть), словно железный обруч стискивает лоб.

— Рэй! — сказала Китти Уинфилд, когда он приблизился. Улыбнулась ему, будто фотообъективу. — Прости, что монополизировала твою супругу.

— Да нет, я не против, — неловко ответил Рэй.

Дал ей огоньку — стоял близко, снова чуял французские духи. Интересно какие. Маргарет пахла разве что мылом.

Все они сидели за одним столом — Уинфилды, Истмены, Лен и Алма Ломакс и какой-то Харгривз, член транспортного комитета. Лен Ломакс через Маргарет наклонился к Рэю и вполголоса сказал:

— Ты в курсе, что эта женщина с Харгривзом — не его жена?

Маргарет нарочито смотрела сквозь него. Женщина, о которой шла речь, — цвета в ней преобладали скорее серые, нежели алые, — застенчиво уставилась в пустую тарелку.

— Твой друг ужасный грубиян, — попеняла Китти Уинфилд Рэю, глубоко затягиваясь сигаретой. — Бедная женщина. Ну не женаты — и что теперь? На дворе тысяча девятьсот семьдесят пятый год — мы все-таки не в раннем Средневековье живем.

— Говоря строго, пока еще тысяча девятьсот семьдесят четвертый, — отметил Рэй, глянув на часы.

Господи боже, Рэй. Расслабься. При Китти Уинфилд он превращался в олуха царя небесного.