Заполье. Книга вторая - Петр Краснов

Но где откопал он это, Ермолин-Яремник, и как? Оказывалось в совсем-то недавней, донельзя мутной нашей истории, что после проведения в восемьдесят четвертом общих учений Варшавского договора сразу, со второго по двадцатое декабря, последовали загадочные кончины четверых министров обороны… Ах, Яремник, цены тебе нет! Потому хотя бы, что не продажный.

Дочитать не успел, позвала в бухгалтерию Лиля, документов накопилось на подпись. Перебирая и расчеркиваясь на бессчетных бумагах и счетах, не сразу услышал в раскрытые двери, как заливисто и уже, кажется, долго трезвонит телефон в кабинете. Пошел было, но аппарат смолк, назойливый иногда до отвращения; и только вернулся, сел за бумаги, как опять затрезвонило. «Ну, кому-то край как надо…» — и успел, поднял трубку.

— Иван Егорович… вы? — вопросил тревожно сиповатый, чем-то знакомый голос и вроде как поперхнулся там, кашлянул. — Приезжайте, надо… Прямо сейчас, жду очень.

— Постойте, я не… Это вы, Слава?

— Да, да. Ко мне приезжайте, в офис… — Куда делись бархатные интонации в севшем голосе Народецкого, уверенная неторопливость в выговаривании каждого слова — чтоб уж всякого, должно быть, даже самого малопонятливого клиента пронять и уверить.

— Приеду, но… Случилось что?

— Да, приезжайте. Случилось. Леонида Владленовича нет… Нет с нами. Но все — потом, жду…

Вот оно. Оно — нерасчленимое на все составляющие свои частности и оттенки, неопределимое чувство зыбкости, опасности всего происходящего, только вчера, может, несколько отпустившее его, не то что уверовавшего в безопасность, нет, но уставшего от опасений и подозрительности своей… Еще короткие шли гудки из трубки, а он уже понял: убрали.

Не важно, где и при каких обстоятельствах, но устранили. Совсем невелика была вероятность естественной, да еще столь неожиданной причины для средних лет крепенького мужика, зато хватало поводов-предлогов к тому искусственных. Уже сбегая вниз лестничными пролетами, вдруг связалось с этим в уме и другое: Левин, нервность его необычная сегодня, подавленность… Знал уже! Знает и вдобавок не торжествует, не до того, поскольку боится же. Трусит, да, а это едва ль не улика уже — увы, недоказуемая пока…

И только теперь жалость пришла неким стесненьем в горле, сочувствие… кому? Кто уже и чувствовать не может, для кого прекратилось все: значимый здесь успех вчера, да и всей жизни его, добропорядочность, как он ее понимал, с ней же и необходимое, по его понятиям опять же, зло, стояние на своем и компромиссы вынужденные, а то и добровольные со злом же, балычок под водочку, «кроткия Елисавет» — все, все. Не поблагодаришь за прожитое и не опротестуешь, поскольку некому теперь и нечем, нет уже ни благодетеля предполагаемого, ни благодарного тоже, как нет и неблагодарного, пожелавшего бы иск вчинить небесам — каких тоже как не было вовсе, закрылся для него вертеп сей. И назвать это все-закрытие покоем язык не поворачивается…

Больше растерянный, может, чем скорбный, Народецкий плотнее прикрыл за ним дверь кабинета, развел опять руками, не зная, что и как выразить… Звонил он Базанову, вернувшись из прозекторской морга, куда его вызвал следователь — знакомый, кстати. Тело Воротынцева утром обнаружили повешенным рабочие, пришедшие разбирать на слом ветхую двухэтажку недалеко от центра. Причем смерть наступила от выстрела в рот — и Народецкий, об этом рассказывая, даже плечами справными нервно шевельнул, передернул, повторил возбужденно и со страхом: «В рот… как это можно?! Он же никогда, никому, ничего… Он и других остерегал». И застрелили в ином где-то месте, а привезли туда и повесили с целью… Скорее всего, с ритуальной, следователь говорит, не иначе, узел-то на шее был простым, даже и не затягивающимся. Вызвали и шофера, которого

Леонид Владленович отпустил с машиной в одиннадцатом часу вечера, он и место назвал, разумеется. И послали за Елизаветой, утвердительно сказал Иван; так ведь? Н-ну да, неохотно проговорил и странно глянул Народецкий; и вот все, в общем, что мне следователь сказать смог, да и то по знакомству. И это, Иван Егорович, конфиденциально я вам… Членов правления оповестил, на пятнадцать заседание опять назначено — мемориальное теперь, конечно…

Знаем мы эти мемории, подумал он; наследство делить, рвать будете. И сигареты достал, без спросу закурил, сказал, не глядя, но видя, как поморщился хозяин кабинета:

— Не то слово — жалко… Не то. — Надо было после всего услышанного собрать себя, мысли свои, чтобы попытаться ответить на свой же и самый первый, главный вопрос: что делать теперь? Полтора уже века изнуряющий интеллигенцию нашу вопросец, и отставка ему явно не грозит. — В самый дых ударили… в дух. Дело его надо сохранить, Слава, вот что. И как теперь, реванша ждать от тех?

— Ну, я бы так не сказал… Все гораздо сложнее, и надо искать точки соприкосновения, уважения интересов, а Леонид Владленович это умел как никто и нам, увы, завещал. Я понимаю и отчасти разделяю взгляды Рябокобыляки…

— И стоящего за ним Мизгиря? Мамону набивать жаждущих?

— Вот опять вы… Это не газетная баталия, уважаемый Иван Егорович, здесь речь идет о выживании концерна, в котором не то чтобы все средства хороши, но есть свои определенные законы, да, с правилами и условностями вместе как частным их следствием…

— Ладно, об этом потом. — И заметил, как нервно расхаживающий Народецкий на часы глянул настенные и опять поморщился. — Вы торопитесь куда?

— Следователь на двенадцать вызывает, но я успеваю. — Пепельницу фигурную и ни разу, наверное, не использованную с полки достал и подсунул, к окну подошел, створку его заботливо приоткрыл. — Ах, как вы вредите здоровью своему, я вам удивляюсь… Это ж драгоценность, нам смолоду врученная, и его надо беречь и беречь!

— Есть вещи поважней, чем здоровье… — Плагиат с чьей-то максимы, ну да черт-то с ней. — Набрались у меня кое-какие факты, уликами не назовешь, но на след явно выводят… вы знаете, о ком и о чем я говорю. Тем более что и причина на поверхности лежит, искать долго не надо. Я вкратце вам сейчас расскажу, а там подумаем, как и чем…

— Нет-нет, я в этом деле никак не… Поймите, я лишь юридически оформляю принятые на правлении решения, не больше того. И хоть как-то вмешиваться в следствие в этом щекотливом деле…

— Ты щекотливым называешь его?! — Он резко встал, замял окурок в пепельнице, выматериться хотелось. Но сдержался, осадил злость — не очередного же врага наживать себе в нем, в самом деле, тогда совсем один останешься; только и выдохнулось: — Понятно… Ну, пусть тогда будет как будет. Звоните после заседания, держите меня в курсе всего.

— Да, разумеется, Иван Егорович…

И не видел, но почувствовал, как вздохнул облегченно Народецкий, провожая до двери его; вот пусть и думает, что отказался он от затеи этой. А то ведь и сдаст, и недорого возьмет, это за нынешними русскими не заржавеет. В случае реванша он ведь, как присный покойного, кандидат на вылет. Впрочем, первый-то ты… ну вот и сдаст, разменяет, обменяет на статус-кво свое.

— А ведь чуть не забыл, Слава: извещение-соболезнование от вас, от правления — и срочно же, с фото. Номер-то готов уже…

— Да-да, конечно…

И что следователю понесешь — подозрения свои с предположениями, частный свой раздрай с фигурантами мутного дела этого? А хоть бы и так, хотя бы в ситуацию ввести; о ней-то, в которой вся суть, ему наверняка не дадут понять, в моду вошедшей и частенько мошеннической «коммерческой тайной» все покрывая. Ввести, да, и пусть нюхом берет след, на то он и следователь.

На него Базанову удалось выйти по телефону без особого труда: всем уже известным в милиции, первостепенным по важности и обстоятельствам, со слов дежурного райотдела, сочтено преступление, и едва только установлена была личность убитого — по паспорту во внутреннем кармане пиджака, — кстати, и с нетронутой пачкой крупных купюр, это он узнал позднее, — как дело из районного отделения передали сразу в областное УВД, следователю по особо важным Желяеву. С ним и договорились встретиться в скверике ближнем, поскольку Иван наотрез отказался «светиться» в коридорах управления и разговаривать под протокол.

— Читаю, знаю, — говорил, грузно усаживаясь рядом на скрипнувшую садовую скамью и разглядывая маленькими, усмешливыми глазками его, Желяев, человек лет под пятьдесят, уж не меньше. — В храбрости не откажешь газете, спору нет, только вот где тут поле боя? Скорей уж толкотня свиней у корыта, растащилово с мочиловом. Не очень-то и оглядываются на вас, как ни кричите, делом наиважнейшим заняты, главным…

— Честные свидетели тоже нужны.

— Нужны, — серьезно уже согласился тот. — Значит, без протокола все-таки?

— Без галстуков. Чтоб не затянули их ненароком…

Понятливым оказался Желяев, что и ожидать следовало, с лету ловил все и даже забрасывал вопросы в те предположения базановские, в каких тот не вполне уверен был и потому умолчал о них. Об остальном же рассказал почти все, с усатого начиная.