Гранд - Януш Леон Вишневский

Ожидание свободного столика затягивалось.

Убожка молча разглядывал зал и попеременно то поправлял свой пиджак, то грыз ногти, то развязывал и снова завязывал шнурки на кедах. Иногда он смотрел на Юстину собачьим взглядом. Он прижался к ней так близко, что их бедра соприкасались. Она чувствовала его беспокойство и тревогу. Взмахнув рукой, она подозвала официанта. Когда тот ставил перед ними два бокала с вином, в зал вошла молодая женщина и остановилась у бара. Длинные волнистые волосы спадали ей на плечи. Короткое красное платье ладно облегало стройную фигуру. Темно-серые замшевые сапоги с голенищем гармошкой до половины закрывали загорелые икры. Барменша улыбнулась, перегнулась через стойку бара и поцеловала вошедшую в щеку. Они начали разговаривать. Через минуту к ним подошел высокий длинноволосый мужчина в черном костюме и с густой черной бородой. Он встал перед женщиной в красном платье, поклонился, протянул ей букет белых роз и поцеловал ей руку, а она обняла цветы и прижала их к груди. Затем она что-то сказала мужчине, отломила один из цветков и вставила себе в волосы над ухом. Мужчина наклонился, поцеловал ее в ухо и кончиками пальцев дотронулся до цветка. Женщина повернула голову и скользнула взглядом по залу.

И тут Юстина ее узнала.

Это же Любовь! Та самая красноречивая, добродушная, прекрасная польско-русская горничная из Красноярска! Только совершенно изменившаяся.

Любовь заметила Юстину, буквально прижавшуюся к испуганному Убожке на гостиничном диванчике, кивнула ей, шепнула что-то по-русски длинноволосому мужчине и подошла к ним. Присела на край диванчика и спросила:

– Вы подарили Убожке те кеды? Это никак не задело его гордость и чувство собственного достоинства?

Юстина посмотрела на нее, расширив глаза и незаметно указывая на кеды Убожки. Любовь взглянула на его ноги, потом перевела взгляд на его лицо и охнула.

–  Боже мой, какая я дура! – воскликнула она. – Господин Мариан, извините. Я просто вас не узнала! Какая же я дурная дура! Какая же я дура… –повторяла она с раскаянием.

Она вернулась к бородатому мужчине, который с удивлением наблюдал за всей этой сценой. Когда они отошли, Убожка вдруг резко вскочил с диванчика, встал перед Юстиной и взволнованно заявил:

– А я вам говорил, барышня, что я себя потеряю! Даже Любовь вон от меня теперь отвернется. А ведь у нас дружба была. Может, больше такая благотворительная, чем настоящая, но у русских это все равно дружба. Вы вот быстренько уедете, как будто ничего и не было, а я тут с таким измененным собой останусь совсем один. Кеды эти сначала пропотеют, потом промокнут от дождя и снега и развалятся, а костюмчик этот летний можно будет зимой о промерзшую насквозь жопу разбить на кусочки! Вот изменили вы меня, барышня. Перелицевали. Вывернули наизнанку… и вдобавок я еще и ссать захотел на нервной почве! – неожиданно закончил он и поспешно выскочил из зала.

Официант проводил Юстину к столику, накрытому белой скатертью. В ожидании Убожки она стояла у окна с бокалом вина в руке, глядя на пляж за окном и сад перед отелем. По круглой площади с фонтанами бегали радостные дети. Некоторые из них, пользуясь тем, что взрослые отвлеклись, подбегали к фонтану очень близко и пробовали ловить струйки воды. Когда им это удавалось, они вопили от радости, бежали, мокрые, к родителям, то и дело поскальзываясь на мокрых, скользких мраморных плитках.

– Эти фонтаны – настоящее искушение для ребятни, – услышала она за спиной голос Убожки. – Когда-то, еще в старом «Гранде», Юлечка наша, нарядная, как будто на именины тети Ули собралась, вырвалась от нас и вместе с сынком соседки прямо в воду побежала. Не удержала-то ее жена, а попало мне. Что никогда за ребенком не слежу, и она теперь воспаление легких схлопочет. А было лето, такое же вот, как сейчас, – жаркое, душное, и детишкам, конечно, хотелось к воде, в прохладце поплескаться. Не прошло и часу, а платьице у Юльчи уже сухое было, ребенок счастливый был и даже кашля не заработал. Теперь-то корпоранты сделали фонтаны гораздо красивее. Уж что-что, а это надо им должное отдать. И прожекторами подсвечивают, с пляжа красиво очень выглядит. Иногда, когда я на песке засыпаю, меня плеск воды в фонтане, прямо как колыбельная, усыпляет. Иногда…

– Тебя долго не было, Убожка. Я уж думала, что ты совсем обиделся, – перебила она его, не поворачивая головы.

– Я в предпоследний раз обижался на Ярузельского и военное положение. А в последний раз – на Бога. За то, что, своими делами занятый, он не заметил мою Юльчу. Но это уже давно было. Потом я смирился и уже не обижаюсь ни на что и ни на кого. А теперь, когда я на улице живу, обижаться если – так это меня бы с ума свело и разорило вконец. Потому что ведь даже нищие могут, барышня, разориться. Вот когда последний мировой финансовый кризис грянул и пощипал банкиров – так у меня такие были финансовые затруднения, что даже на хлеб и на какую-нибудь простую еду не хватало. Народ поверил в эти падения биржи в Нью-Йорке – на мне это очень болезненно отразилось. Я вообще думаю, что от кризиса, кроме представителей церкви в приходах, сильней всего пострадали нищие.

Мне рассказывала Зенобия, подруга друга моего, который с давних пор побирается на площади в Гданьске. Зенобия эта помогает в церкви одному священнику, и ей священник жаловался, что из-за кризиса на поднос теперь никто бумажных денег не кладет – только монеты. Причем мелкие. Так люди испугались кризиса, что кошельки у них накрепко закрылись – крепче, чем от страха зубы, бывает, сжимаются. И этот священник вынужден был свой БМВ на жалкий «опель» поменять, чтобы соответствовать тяжелым кризисным временам и в заплаканные глаза прихожан смотреть спокойно. А поскольку Зенобия эта ему ребеночка родила, священнику этому, то и ее кризис непосредственно коснулся, и очень даже. Потому как ксендз алименты ей значительно урезал. Но только на время, а потом снова стал платить столько же, сколько и до кризиса. Правда, это уже только после того, как Зенобия в курию написала заявление и вложила фотографию ребеночка в конверт. А на той фотографии – мальчишечка ну один в один священник, только голенький и в ванночке лежащий. Я сам видел. Но это так, к слову.

А в вопросе обид я теперь осторожный, нечувствительный. Чтобы обидеться – нужно иметь какие-то основания, хотя некоторым кажется, что для этого достаточно гордости. А гордость, барышня, это почти у всех от рождения. И у последнего мерзавца, и у первого святого.

Когда у меня как-то один недостойный вор украл банку с пожертвованиями, то он мне говорил, когда я его поймал, что деньги ему нужны для уплаты долга чести. Может, это и правда была. Но честь и гордость без оснований на то – все равно как раздавленный кот на дороге с яйцами кверху – даже мыши к его причиндалам легко могут добраться. А у меня в последнее время оснований для гордости никаких нет, поэтому гордость свою засунул подальше. И ни одежда, ни косметика ничего в этом смысле изменить не могут. Я все тот же, что был утром на пляже. И у меня по-прежнему нет денег, чтобы пригласить вас, барышня, на обед, – добавил он с улыбкой.

– Ты думаешь, это важно для меня? Утром на пляже ты выглядел точно так же, как сейчас. Я хотела только… впрочем, ты все равно не поверишь. Ты, когда говоришь, то как будто фельетон в газету надиктовываешь. Тебя долго не было – я уже начала нервничать.

– Я пошел по нужде, с вашего позволения. Если пройти мимо стойки ресепшен и потом направо за лифты – там будет сортир. Ну, то есть туалет. Первый – для инвалидов, а за ним уже для нормальных. У меня с тем, который для инвалидов, связаны кое-какие воспоминания. Когда-то в холода пани Аня, регистраторша из поликлиники в Елиткове, достала для меня ключ от такого инвалидного туалета. Он находился в самом укромном уголке поликлиники, и поскольку на улице было уж очень холодно, то я там на ночь закрывался и на унитазе в тепле ночевал. Но только когда сильный мороз и снегопад. Я даже научился хромать! На всякий случай. И с тех пор меня все время тянет в такой туалет, хотя это и неправильно, и нехорошо, потому как кому-то ведь он и правда может понадобиться, из инвалидов.

Ну вот, когда я дверь открыл – ясное дело, без стука, – то как раз молодая женщина, упершись руками в кафельную стенку, выставляла голые ягодицы, а мужчина снимал штаны от черного костюма. Я сразу смутился и немного испугался. И пошел к выходу из «Гранда» покурить от удивления и волнения. И поэтому меня так долго не было – я же целых две сигареты выкурил. А охранник, кстати, меня, похоже, не узнал, потому что услужливо мне зажигалку поднес. Люди сейчас как-то по-другому вступают в близость – так я себе думал, пока курил. И совсем в других местах.

Она повернула голову, поправила воротничок его рубашки, погладила по щеке и сказала: