Юго-западный ветер - Луис Гарсиа-Роза

— Я не сказал, что это убийство. Я сказал, что не исключена такая возможность.

— Все равно, в это трудно поверить.

— Ты вот сказал по телефону, что ходишь домой с работы пешком. Это далеко. И хотя ты совсем еще молодой и здоровый парень, это может быть утомительно, особенно после целого дня работы. Ты еще упомянул, что по дороге легче думается. Могу ли я поинтересоваться, а думал ли ты об Ольге во время этих прогулок?

— Конечно, но по-разному. Раньше, пока она была жива, я думал о том, что перед ней еще целая жизнь. Потом, когда я думал о ней, я опять представлял ее себе живой, но перед ней уже не было впереди целой жизни. Я могу думать о ней только как о живой, хотя и знаю, что она мертва. У нее нет ничего впереди, и с этим ничего нельзя сделать.

— Она так много для тебя значила?

— Да. Не знаю почему, но значила. Мне она нравилась, но также она меня немного пугала. Не на работе, на работе она вела себя как коллега. Но когда мы были одни, она меня пугала.

— И это было часто?

— Нет, не часто.

— А почему? Она очень милая и привлекательная девушка. Почему вы не были, как это говорят, влюбленной парой?

— Не знаю. Это может показаться смешным — ведь я уже давно вышел из подросткового возраста, — но я не уверен в том, что мы составляли пару. Во всяком случае, в том смысле, что такие люди обычно постоянно встречаются, ходят на свидания. Думаю, у нас как раз могло что-то такое начаться буквально за несколько дней до ее смерти.

— Но не началось?

— Не знаю. Это трудно объяснить. Я не знаю, как это бывает.

— Ты и не должен мне ничего объяснять. Может быть, ты просто расскажешь, что случилось?

— Да ничего не случилось. То есть случилось много чего, но не в том смысле, как хотелось бы.

На столе давно уже стояли вино и тарелки с едой, но они так и остались нетронутыми. Никто из них двоих даже и не вспомнил о еде. Во время затянувшейся паузы в рассказе Габриэла взгляды их непроизвольно обратились к столу. Эспиноза взялся за серебряную вилку, но у Габриэла, смотревшего прямо в тарелку, был по-прежнему отсутствующий вид.

— А что должно было произойти, но не произошло?

— Ну, несколько раз она предлагала встретиться вне офиса, наедине, чтобы лучше узнать друг друга, познакомиться поближе. Так она говорила. А в понедельник она предложила после работы прогуляться. Я предпочел бы пойти домой один, мне надо было много чего обдумать, но она поджидала меня у выхода с работы. Мы гуляли сколько-то часов, не знаю, сколько, болтали о жизни, о том, кому что нравится, у кого какие планы на будущее, что мы думаем о религии, политике, искусстве, музыке.

Габриэл замолк и сидел, уставившись в тарелку. Эспиноза решил, что он закончил рассказ.

— И вам понравилось так болтать? Тебе было с ней хорошо?

— Да, согласен, это было очень приятно. Я уже тысячу лет ни с кем не говорил о таких вещах. Это было гораздо лучше, чем мои прогулки в одиночестве. Она спросила меня насчет моего отца. Она первая, кто меня о нем спросил, обычно все спрашивают о матери.

— И что насчет твоего отца? Какой он?

— Мой отец умер.

— Как? Недавно?

— Нет, давно, когда я еще был ребенком — у него был сердечный приступ. Моя мать не любит о нем говорить, думаю, у него были другие женщины.

Еще одна пауза. Габриэл схватил вилку, начал крутить в руках. Потом стал тыкать ею еду, не пытаясь есть. Похоже, он вряд ли вообще сознавал, что делает.

— Вот тогда она все и разрушила.

— Кто все разрушил?

— Ольга.

— Что ты имеешь в виду? Что она сделала?

— Мы шли мимо одной маленькой гостиницы, ну, это одно название, что гостиница, и она вдруг сказала «Почему бы нам не зайти?» Я сначала не понял, о чем она говорит, я даже подумал, может, у нее там живет кто-то знакомый, но она обняла меня и заглянула мне в глаза, и тогда я понял, что она имеет в виду.

— А ты не хотел?

— И хотел и не хотел. Я не знал, что мне делать. Она сказала, чтобы я ничего не говорил. Мы вошли, я зарегистрировался, заплатил за ночь, и мы поднялись в комнату. Голые стены. Двуспальная кровать почти во всю ширину. Ольга что-то говорила, но я плохо понимал что, голос ее доносился до меня словно издалека. Она была прямо передо мной, и она сняла куртку, потом туфли, платье, пока не осталась в одном лифчике и трусиках. Я не двигался с места, и она подошла ко мне, поцеловала и помогла мне раздеться. Потом сняла бюстгальтер и трусики и обняла меня. Я был в таком напряжении, что не мог пошевельнуться.

Габриэл продолжал бездумно тыкать вилкой в тарелку. Он не решался поднять глаза на Эспинозу. Комиссар с трудом разбирал, что он шепчет себе под нос.

— А она не заметила, что ты чувствовал себя неуютно?

— Нет, она заметила. Но, думаю, она решила, я стесняюсь. Когда она увидела, что я не двигаюсь с места, она улыбнулась, подтолкнула меня, и мы вместе упали на кровать. Она думала, что все это очень забавно, пока не поняла, что я просто в шоке. Тогда она отодвинулась, оставив меня лежать, и села передо мной, скрестив ноги на индийский манер. Хотя я сам тренируюсь и хожу на пляж — но по сравнению с ее отличным загаром моя кожа казалась бледной. Ольга от природы очень крепкая, у нее сильное тело, длинные красивые ноги, большая упругая грудь, густо заросший лобок — и она демонстрировала мне все это безо всякого стеснения. Так она сидела некоторое время, просто смотрела на меня и не дотрагивалась. Мне она напоминала компьютер, обрабатывающий информацию. Через несколько минут или, может быть, секунд, не знаю, она обратилась ко мне с вопросом. Я не нравлюсь тебе как женщина? Конечно, нравишься, гораздо больше, чем я мог себе представить! Тогда почему ты избегаешь меня? Я не избегаю тебя, я просто боюсь. Боишься? Почему? Ты гей? Нет, конечно, нет. Тогда в чем же дело? Я всегда думала, ты хотел бы заняться со мной любовью, но не признаешься в этом, потому что стесняешься. Это правда. Ну? Так мы уже здесь. Но я почему-то все равно боюсь. Тогда она снова обняла меня. Я чувствовал прикосновение ее кожи, ее соски прижимались к моей груди, ее волосы падали мне на лицо, а ноги переплелись с моими, и между ног у нее было влажно, однако у меня там ничего не поднялось, висело, как у мертвого. Ольга прикоснулась ко мне там, но я даже не почувствовал. Ноги от напряжения начали дрожать, меня прошиб холодный пот, потемнело в глазах. Я подумал, что сейчас умру. Выскочив из кровати, я наспех оделся и обулся, она спросила, что я делаю, а я открыл дверь, сбежал вниз по лестнице и бежал еще несколько кварталов. Я не знал, где я был и что я делал. Домой я вернулся под утро.

Эспиноза перестал есть. Голоса в кафе, которые как бы стихли во время рассказа Габриэла, внезапно зазвучали громче. Казалось, будто все находящиеся здесь слушали, затаив дыхание, эту исповедь, а потом возобновили свои разговоры в один и тот же момент.

— Это был твой первый опыт с женщиной?

Габриэл кивнул. Он все еще казался отстраненным, будто пребывал не здесь, а где-то еще, однако Эспиноза понял, что пик острых эмоциональных переживаний уже миновал и вряд ли повторится с таким же накалом.

— Ты виделся с Ольгой после этого?

— Нет.

— Почему ты не пришел на работу на следующий день?

— Я не мог смотреть на нее. Думал, никогда не вернусь на работу. Но через день должны были выдать зарплату, а мне надо оплатить счета. Я пошел туда, намереваясь лишь получить деньги и уйти. Там мне сообщили, что Ольга умерла. Я даже ничего не почувствовал. Единственная мысль, которая билась в голове, это, что больше мне не выпадет такой шанс, по крайней мере с ней.

— Ты говоришь, что после того, как оставил Ольгу в гостинице, бродил неизвестно где, не помнишь, что делал, вернулся домой рано утром и ничего больше не помнишь.

— Да, так.

— С тобой такое раньше случалось, чтобы ты бродил, не отдавая себе отчет в том, где ты находишься или что ты делаешь?

— Нет, насколько я помню.

— А провалы в памяти раньше были?

— Не думаю.

— У тебя не было желания убить Ольгу после того, что случилось?

— Нет, у меня было желание убить себя, а не ее.

— Что ты делал на следующий день?

— То же самое, что обычно делаю, когда выпадает возможность: гулял по улицам.

— Где ты гулял?

— В центре, по парку Фламенго, по Ларанжейрас.

— Тебе не встретился по дороге какой-нибудь знакомый?

— Когда я гуляю, то не обращаю внимание на людей. Я мог встретить кого-либо, но сам этого не заметил.

— Ты не собирался встретить Ольгу в метро, чтобы посмотреть, как она себя чувствует?

— Нет, ни в коем случае! Я мечтал быть от нее как можно дальше!

Эспиноза почувствовал, что если он будет спрашивать дальше, то Габриэлу станет очевидным, что это допрос. Комиссар не любил превращать исповедь в допрос, за исключением тех случаев, когда у него не было возможности возобновить разговор позже. Он прекратил задавать вопросы Габриэлу не из морально-этических соображений, но потому, что знал по опыту — если он сильно надавит сейчас, то в будущем уже не удастся установить нужный контакт. А насколько он мог себе представить, им предстояло еще очень много общаться.