Дворец из песка - Анастасия Дробина

Единственная, на мой взгляд, польза от четырехлетнего замужества Челы была в том, что все это время она пела с мужем в ресторане, набралась эстрадных манер и выучилась владеть голосом. Голос у нее был прекрасный, поставленный от природы, с широчайшим диапазоном: Чела легко взлетала в песне и в заоблачную высь, и падала на самые густые, почти мужские низы. По-моему, ей было место не в ресторане, а в оперном театре, но ни родственниками, ни самой Челой такая возможность даже не рассматривалась. Да разве в оперном театре заработаешь такие деньги, как в ресторане, люди добрые?!

То, что Леший позвал дочь в Италию, было, по-моему, правильным: если такая красавица начнет петь в нашем заведении – доход обеспечен. И не только в сезон, но и в зимние дни: я уже успела заметить, что коренные итальянцы большие ценители хороших голосов и будут с удовольствием приходить слушать хорошую певицу. А на подпевках могли быть Милка, сестры и даже я сама. Меня смущало только то, как встретятся дочь Лешего и его молодая жена, из-за которой он ушел из семьи, но раз самого Лешего это не беспокоило, значит, можно было не нервничать и мне.

Шкипера в это время в Италии не было, и где он, я даже не знала. Изредка он мне звонил, и при первом же таком звонке я рассказала об идеях Лешего. Шкипер выслушал, потом спросил:

«Тебе это не нравится?»

«Почему? – удивилась я. – Но, может быть, ты против будешь…»

«Девочка, это твой бизнес. Делай что хочешь».

«А если прогорим?!» – я не могла успокоиться.

«Продадим кабак, купим тебе книжный магазин».

Я наконец поняла, что он издевается, плюнула и сменила тему разговора.

Чела прибыла в конце июля, в самый разгар сезона, когда программа кабаре была уже готова и отработана. Надо было отдать Лешему должное: со своей ролью импресарио он справился прекрасно. Через два дня после моего с ним разговора у нас уже были музыканты. Это были местные цыгане-ловаря,[4] братья-близнецы Ишван и Белаш, похожие, как два пятака, и играющие на всем, что может играть, – от классических гитар до ударной установки. За роялем должна была работать, разумеется, я. Милка с сестрами могли петь и танцевать так же, как и в Москве. Единственное, чего мы с Лешим опасались, – это то, что наш московский репертуар не будет пользоваться успехом в Италии. Ишван и Белаш объяснили нам, что здесь в ходу латиноамериканские танцевальные хиты.

«Значит, это и будем петь, – заявил Леший. – В Москве тоже такое повсюду, я слышал».

Он оказался прав: это было время «Джипси Кингс», «Бамбалео», «Бем-бем Мария» и прочей латины. Но во все времена цыгане пели то, что от них хотели слышать, и я была уверена: наш маленький ансамбль быстро настроится на вкусы зрителей. А уж с Челой нам море будет по колено, поскольку, как заявил Яшка Жамкин, народу будет совершенно все равно, что она поет: «Все будут стоять и с хлебальниками распахнутыми на нее смотреть».

Чела еще не оправилась от двойной семейной трагедии: во-первых, развод, во-вторых – уход отца из семьи. И, хотя мы встретили ее очень весело и всеми силами старались растормошить и увлечь предстоящей работой, огромные глаза Челы все время были на мокром месте. С отцом она поздоровалась сдержанно, не поднимая ресниц, и по физиономии Лешего нельзя было понять: доволен он этим или нет. С Сонькой, к моему крайнему изумлению, Чела встретилась гораздо теплее, они обнялись, поцеловались, заплакали и потом еще полчаса тихо разговаривали в одной из верхних комнат, куда Яшка притащил Челины чемоданы. А Леший внизу в это время зверским голосом делал внушение Яшке. Я услышала только обрывок фразы: «…И если ты, сволочь, бандит несчастный, босяк, хоть еще один раз на нее так посмотришь…»

Дослушивать речь обеспокоенного папаши Яшка не стал, послал Лешего на весь дом трехэтажным матом и, прежде чем тот успел достойно ответить, вышел из дома, хлопнув дверью. Я сочла нужным влезть: «Леший, ты поосторожнее все-таки! Это тебе не мальчик-зайчик! Он со Шкипером пять лет работает!» – «А мне плевать». – «Ты забыл, в чьем доме живешь?!» – «В твоем», – нагло сказал Леший, развернулся и ушел в ресторан.

Мне оставалось только возмущенно пыхтеть ему вслед. Леший был не дурак и прекрасно знал, что я никогда не смогу выставить его из своего дома. Это означало пренебречь просьбой приемной матери и потерять хорошие отношения с семьей, которую я считала своей. Поэтому мне оставалось надеяться лишь на бога и Яшкин здравый смысл. К счастью, уже на другой день позвонил Шкипер, и Яшка улетел к нему. На некоторое время Чела осталась в безопасности.

Вскоре мы выпустили ее на эстраду. Беспокоилась я зря: все прошло прекрасно. Публика в зале ресторана была невзыскательная, в основном это были туристы, которым было все равно, что слушать под спагетти и кьянти. Но когда в голубом луче к ним вышла тоненькая, как черная свеча, Чела в облаке вьющихся волос, с серебряными браслетами на обнаженных руках, с глазами, в которых стояла тьма египетская, – народ побросал вилки и воодушевленно захлопал. Чела коротко поклонилась, подозвала к себе гитаристов и, томно покачиваясь с полузакрытыми глазами, запела «Бэсамэ мучо». Когда же она закончила, зал ревел от восторга, и рванувшие к эстраде мужчины чуть не подняли певицу на руки. Впоследствии Челу приходилось выводить из ресторана под охраной Абрека и отца: столько находилось желающих перехватить ее у служебного выхода и пригласить куда-нибудь. Большой успех имели Милка, другие сестры, быстро переделавшие классическую «венгерку» на латиноамериканский манер, а также, к моему немалому изумлению, – Лулу, взобравшаяся однажды на эстраду и спевшая какую-то веселую и довольно непристойную, судя по ее жестам, песенку. Голосок у Лулу был слабенький, но она так весело выговаривала соленые словечки, так зазывно улыбалась и так лихо вертела задом, что сорвала аплодисменты и, воодушевленная ими, сплясала очень рискованную самбу прямо перед носом нахмуренного Лешего. Последний собирался было сдернуть мулатку с эстрады насильно, но явный восторг зала помешал ему это сделать, и Лу закончила под овацию и общий смех. В дальнейшем она время от времени вылезала на сцену, но больше для забавы, чем для денег. Главным смыслом жизни этой девочки цвета кофе с молоком был Жиган, и только Жиган.

Жигана я знала давно. Он принадлежал к «старой гвардии» Шкипера, с которыми я встречалась еще в Москве, хотя и был моложе остальных: ему было двадцать пять лет. У него была довольно привлекательная смуглая физиономия с узкими темными глазами, которую очень портила не сходящая с нее неприятная ухмылка. Национальность Жигана я бы затруднилась определить: он напоминал одновременно и молдаван, и евреев, и наших цыган; возможно, не обошлось и без Кавказа. Сам он по этому поводу ничего сказать не мог, поскольку родителей не знал. Это был детдомовский пацан из Мариуполя, криминальная деятельность которого началась в двенадцать лет, когда он облил бензином и поджег директора родного заведения и покинул город в пустом вагоне товарного поезда. Шкипер его подобрал в Киеве, и несколько лет спустя Жиган начал работать у него в качестве телохранителя бесконечно сменявшихся любовниц. Впрочем, для такой работы у него были слишком хорошие мозги, Шкипер быстро заметил это, и вскоре Жиган начал восходящую карьеру джентльмена удачи.