Почтальон (СИ) - Никонов Андрей

Толстяк закивал, всем видом давая понять, что обязательно расскажет, лицо его от усердия налилось красным, дыхание стало прерывистым, он приподнялся, пытаясь разорвать воротник, стул покачнулся, и упал на пол вместе с допрашиваемым. Лессер подождал несколько секунд, потом поднялся из-за стола, подошёл к директору, который лежал, закатив глаза, пнул его ногой.

— Притворяться вздумал? Эй, конвой, быстро сюда. Тащите его к доктору, и чтобы глаз не сводили. Если помрёт, всех вас за соучастие посажу. Ясно?

Старший следователь подождал, пока вынесут обвиняемого, от души затянулся, выпустил струю дыма. С самого начала, как только у открытого сейфа в ломбарде нашли мешок с ценностями, было понятно, что Самуил Фейгин — жулик и вор, должность такая, ничего не поделаешь, но тут как искать тех, кого этот директор ломбарда обокрал? Понятно, что давал под залог мимо кассы, потом продавал втридорога, и разницу клал в карман, хорошо клал, почти сто тысяч положил за те полтора года, что работал. Только потерпевших-то нет, кроме Эммы Конторович, жены нэпмана, владельца артели «Мебель и шляпки», та вцепилась в ожерелье, словно собака в кость, скандалить будет. Но это уже не его забота, а прокурора, а нэпмана этого надо потрясти, раз ожерелье закладывают, значит, плохи у них дела семейные, глядишь, наговорят друг на друга.

Казалось бы, есть в этом деле и жертвы, и грабители, но и их тоже фактически не было. Были два трупа, которые сейчас лежали в морге, одного из них Лессер ловил два года назад, и даже посадил, но вышел субчик на волю. Он холодный он теперь и бесполезный, с трупами не поговоришь, второй раз не посадишь. Был ещё третий труп — милиционера. И был третий грабитель, только его в ГПУ забрали, как только личность установили.

Ещё тот, кто их обнаружил — Травин Сергей Олегович, начальник окрпочтамта, уже допрошен, показания свидетелей его слова подтвердили, молодец и герой, не побоялся против вооружённых бандитов пойти, и караульного предупредил, но тот, дурак, не поверил. Или же этот Травин соучастник, доказать пока не получилось, пришлось отпустить, но ничего, не денется никуда. Все виновны, в той или иной степени, если он, Лессер, будет уверен, что Травин в этом преступлении замешан, то выведет на чистую воду.

Следователь протёр очки носовым платком, аккуратно закрыл папку, завязал верёвочки бантиком. Был во всём этом несомненный плюс — его часть работы практически сделана. Ценности не украли, а наоборот, передали государству, вора нашли, если сознается, суд его к пяти годам приговорит с конфискацией, не сознается — к десяти, помрёт — дело закроется. А что тот, кто своих пришил, на свободе гуляет, так это недолго, сколько верёвочке не виться, всё равно или здесь, в его кабинете, окажется, или сгинет навсегда, в идею перевоспитания преступников Генрих Францевич решительно не верил.

Травин всё больше верил в то, что добрые поступки всегда приводят к неприятностям. Следователь, который его допрашивал, казалось, подозревал Сергея в ограблении больше, чем того ломщика, которого он скрутил. К остальному у Травина претензий не было, свидетелей, включая караульного, допросили, показания со словами Сергея сличили, криминалист тоже время тянуть не стал, выдал заключение и по трупу милиционера, и по следам на земле, так что уже в десять пятнадцать его отпустили.

Лиза думала, что он остался у Черницкой, так что с этой стороны всё было спокойно. Докторшу допросили утром прямо в присутствии Травина, устроили им очную ставку, и не сказать по её виду, что обеспокоилась, не повышая голоса и почти без эмоций рассказала, как сходили в кинотеатр, как до больницы доехали, и во сколько это произошло.

Единственный, кто обеспокоился, так это дворник, обнаруживший утром у себя в комнате мотоцикл. Но и с этим разобрались, Сергей занёс ему бутылку самогона, купленную у соседа, и теперь мог оставлять свой транспорт в дворницкой хоть каждый день.

— Хорошего человека редко встретишь, — дворник сначала помог поменять колесо, и только потом опробовал подарок. — Вот кинут гривеник, или полтину, да пусть даже рупь, но разве в этом есть душа, смысл внутренний, экзистенциальность? Нет, вот что я тебе отвечу как есть оно, деньги — тлен. А тут сразу видно, уважение человек проявил, ну и мы с кисточкой.

Мотоцикл Сергею был необходим, двенадцать километров от дверей почтамта до моглинского отделения можно было доехать за два часа на служебном транспорте, который развозил письма и газеты по ближним районам и представлял из себя телегу с впряжённой в неё неторопливой лошадью. Окрсвязь грозилась выбить в Москве для почтамта автомобиль АМО-Ф-15, но каждый раз фонды оказывались исчерпаны. Личный транспорт позволял добраться до Моглино за десять минут.

Моглино было небольшим, но стратегически важным населённым пунктом на полпути от Пскова к советско-эстонской границе. Через него проходили шоссе на Ригу, которое начиналось от моста Красной Армии, и железнодорожные пути, ведущие через Изборск в Таллин. В прошлом году советское правительство наконец осознало, что западная граница похожа на решето, через которое просачивается огромный объём контрабанды, и решило возвести укрепрайоны, состоящие из укреплённых огневых точек. Деревня находилась на стыке Псковского и Островского укрепрайонов, первый ДОТ уже строился неподалёку от Токарево, склады с материалами располагались возле желдорстанции.

Райпочта обслуживала не только полторы тысячи жителей Моглино и близлежащих деревень, но ещё пограничников, таможенников и строителей, в ней же находилось отделение госбанка, где таможенный пост держал наличность. В отделении работало четырнадцать человек — пять почтальонов, три сортировщицы, четыре кассира, телеграфист и начальник Грунис.

— Лидия Тимофеевна, возьми, к примеру, случай — командир кавалерийского полка Локтев ждал письмо из Наркомата по военным и морским делам, отправленное спецсвязью, а получил его торговец Локтев с Пяточной улицы. И это не в первый раз.

— А что я могу сделать? — Грунис, худощавая женщина лет сорока, в кожанке и с вечной сигаретой в зубах, смотрела на Травина прямо и без смущения, сложив руки с небрежно обстриженными ногтями на столе. — Фельдсвязь мне не подчиняется, вон, выйди, глянь, сидит каждый день новый, письма разбирает, контру ищет, а у меня бабы деревенские, хорошо что читать умеют, Локтев — значит Локтев, она, может, его с детства знает, вот и отнесла. Не беспокойся, я её уже пропесочила, в следующий раз и адрес будет смотреть. Ты мне лучше скажи, когда этот бардак закончится? Мы тут и банк, и почта, и милиция, вон кассир, хлыщ городской, к девкам моим пристаёт, а ему и слова не скажи, у него своё начальство.

— Лида, ты же комиссаром была, в атаку бойцов поднимала. И с одним хлюпиком справиться не можешь?

— Не могу, — женщина вздохнула, — я бы к стенке его поставила, но у нас законы советские, что всякую мразь не трожь, а он, гнида, законов не нарушает. В общем, увольняюсь я, товарищ Травин, пусть окрсвязь мне замену ищет, на завод пойду, или в горхоз. Или на машинно-тракторную станцию.

— Значит, сдашься?

— Ну а что делать, Серёжа, не тяну я. Бумажки эти проклятые, хоть тресни, не понимаю я в них.

— А ну отставить нытьё, товарищ полковой комиссар, — тихо сказал Травин. — Хочешь увольняться — иди. Циммермана на твоё место пришлю.

— Ух, хорошо мозги прочищает, — Грунис закурила, — прямо как комдива нашего услышала. Твоего Семёна тут сожрут, и не подавятся. Ты чего расселся, инспекцию будешь проводить, или чаи гонять приехал?

— Так нет чая, — слегка растерялся Сергей.

— Потому что тебе, товарищ комвзвода, он не положен. Всё, по-бабски поныть хотела, а и в этом от тебя толку нет, пошли, — она встала, затянула на поясе ремень с кобурой.

Отделение занимало одноэтажное здание с мощным подвалом. На первом этаже после общего зала, с тремя окошками и столом для упаковки посылок, коридор расходился комнатами, и заканчивался лестницей вниз. Возле неё на табуретке сидел красноармеец, при виде Грунис он вскочил и вытянулся. Травин проверил журналы, вместе с другими послушал, что именно оторвёт начальница кассиру, если тот её девочек хоть пальцем тронет, подмигнул ошалевшему парню. Тот габаритами был не хлюпик совсем, и девочки, которых Грунис защитила, скорее огорчились, чем обрадовались.