Юсуф из Куюджака - Сабахаттин Али

Саляхаттин-бей, отвыкший за долгие годы от малейшего человеческого участия, погладил мокрое от слез лицо жены. Потом тихонько приподнял ее голову и положил на подушку, лег сам и тотчас же уснул, будто провалился в пустой и темный колодец…

Сердечные приступы стали повторяться чаще и иногда продолжались довольно долго. Врач городской управы уже долгие годы не выезжал из Эдремита и под старость забыл даже, как делаются перевязки. Его каймакам ни о чем не спрашивал. Он показался военному врачу в чине капитана, который приехал к своему отцу в Эдремит на поправку после ранения, полученного на балканской войне. Этот молодой человек после долгого раздумья сказал, что предполагает у него ослабление сердечных клапанов, посоветовал быть в постоянном покое, не рекомендовал ложиться спать на полный желудок и тому подобное. Но Саляхаттин-бей, хотя и выполнял все его советы, стал быстро и заметно сдавать. Под глазами у него появились мешки, щеки обвисли, лицо было постоянно усталым. Разговаривая, он время от времени останавливался, начинал часто дышать, раскрывая рот так, что были видны все его зубы.

Поскольку судебный процесс Шакира пришелся как раз на это время, каймакам почти им не занимался. Похоже было, что его интерес к жизни, за которую он, собственно говоря, никогда и не цеплялся, стал еще меньше. Иначе он не упустил бы такого случая и, подняв дело Кюбры, нанес бы семейству Хильми-бея настоящий удар,

- Этим гадинам нужно размозжить голову! - не раз говорил он об отце и сыне.

Более подходящего случая для того, чтобы их уничтожить, представиться не могло. Однако он этого не сделал. И даже, призвав к себе Юсуфа, попросил его ни во что не вмешиваться, не затевать ничего, что могло бы его взволновать или причинить ему неприятности. Вот почему в семье каймакама вся эта история не вызвала даже того интереса, который могли бы проявить жители другого города. Остальные члены семьи были как будто даже довольны случившимся. Шахенде радовалась, что ей не пришлось отдать дочь за лавочника. Юсуф и горевал, и в то же время чувствовал, что освободился от какого-то тяжкого бремени. Муаззез же испытывала радость при мысли, что сможет теперь открыть все, что было у нее на сердце.

X

Однако Юсуф не предоставлял ей для этого удобного случая. И, кажется, не собирался предоставить.

Он пожертвовал Муаззез для того, чтобы выполнить свое обязательство перед Али, и постарался выкинуть из головы все воспоминания о том вечере, когда она спросила его: «Ты понял, кто мне нужен?» Но скоро убедился, что не может вычеркнуть эти воспоминания, запечатлевшиеся в его мозгу до мельчайших подробностей, хотя и сумел настолько овладеть собой, чтобы не думать об этом, не делать из этого никаких выводов.

Он уже почти приучил свои чувства к слепому оцепенению, когда произошло убийство Али. Юсуф вначале не поверил. Он испугался этой случайности, затем снова вернулся к прежнему оцепенению. В голове у него роились мысли, которых он сам ясно не осознавал, и они изводили его. Он оказался в трудном положении. Гордость самоотречения не поз.воляла ему стать преемником мертвого приятеля, точно в этом была какая-то низость. Во всяком случае, ему нелегко было бы подойти к Муаззез и сказать ей:

- Иди ко мне. Я, правда, пожертвовал тобою для одного дела: так мало ты для меня значишь. Теперь препятствие устранено, и я буду с тобой, пока снова не произойдет что-либо важное.

Так как он и сам не мог всего этого уяснить, то у него оставалось единственное средство - снова замкнуться в своем прежнем одиночестве: он возвращался домой обычно лишь затем, чтобы поспать, и проводил остальное время в оливковой роще или за городом.

Последнее время он стал чаще задумываться над своей судьбой и все больше заходил в тупик. Кем он был? Кем он будет?

Пока приемный отец ничего ему не говорил, да и никогда ничего не скажет. Однако его молчание не избавляло Юсуфа от странного положения в жизни. Неужели приемный сын каймакама до тридцати лет будет слоняться без дела и жить на всем готовом? А потом?

Какому ремеслу он научился? Какое дело он знал? Много лет назад, когда он закончил начальную школу, ему пришло в голову поступить в ученики, стать сапожником, портным или кондитером. Но рассказы о самодурстве мастеров, случаи, которые он сам наблюдал, быстро заставили его отказаться от этой мысли. Потом он занялся оливковой рощей и полем. Участок земли в два дёнюма (Дёнюм - мера земляной площади, равная 919,3 кв. м.), расположенный рядом с оливковой рощей, вот уже три года на время сева и жатвы поручался заботам Юсуфа. Но вот теперь он стал здоровенным парнем, и надо было найти себе место в жизни, стать рукояткой какого-нибудь топора. Но какого? Да как он смел мечтать о Муаззез! Какими бы глазами он смотрел на всех? Ведь он вместе с нею должен был бы есть хлеб отца? Ну, конечно же, если он возьмет Муаззез, то должен будет сам ее содержать. Отцу до нее не будет дела. Он думал над этим целые дни, но в голову не приходило ничего дельного. Сколько лет так могло продолжаться?

Не раз ему хотелось бросить все и бежать куда глаза глядят, наняться в Балыкесире или в Бандырме к кому-нибудь возчиком или надсмотрщиком. Но если б он так поступил, то обидел бы отца, Муаззез и даже Шахенде. Неужели за все заботы он отплатит этому человеку тем, что без всякой причины возьмет и уйдет? Нужен был какой-то другой выход. У него должно было быть прочное место рядом со всеми людьми, с которыми он никак не мог свыкнуться, хотя жил среди них вот уже десять лет, свое собственное место, которое принадлежало бы только ему…

Только найдя его, он мог помышлять о чем-то другом. Возможно, он найдет подходящую девушку и вольется в тот поток жизни, который течет перед ним.

Лето было в разгаре. Днем Эдремит пустел. Все выезжали на поля, виноградники, в Дженнетаягы, в Аркбашлары, в айвовые сады и только под вечер возвращались в городок, задыхавшийся от жары и испарений.

В доме каймакама царило прежнее безмолвие. Саля-хаттин-бей слабел с каждым днем, а Шахенде-ханым продолжала свои прогулки и визиты к соседям.

В последнее время она стала брать на эти увеселения и дочь, которая ростом уже догнала ее. Муаззез, измученная одолевавшими ее мыслями, рада была вырваться из домашнего затворничества. Она смутно надеялась, что, может быть, это снова заставит Юсуфа заняться ею.

К тому же нельзя было сказать, что сверстницы и все эти вечера с пением и игрой на уде, которые устраивались почти каждый день, беседы на скользкие темы совсем не занимали Муаззез. Несколько раз они с матерью побывали и в доме Хильми-бея. Так как обеим было ясно, что Юсуфа это рассердит, потому что ему всегда не нравилась эта семья, а теперь, после смерти Али, особенно, они об этих визитах ничего ему не говорили. Из-за болезни Саляхаттина-бея и все усиливавшейся оторванности Юсуфа от дома, Шахенде была полностью предоставлена сама себе. Участие, которое вызвал у нее первый приступ болезни мужа, превратилось со временем в привычку. Вскоре ей стало казаться, что он болел уже долгие годы. По ночам, когда бедняга стонал в постели или, тяжело дыша и держась рукой за сердце, начинал кашлять, Шахенде в полусне протягивала к нему руку с одеколоном или, если ему бывало совсем плохо, давала выпить ложку лекарства, прописанного «военным доктором», или понюхать эфира. Единственный, кто на самом деле заботится в последнее время о Саляхаттине-бее, так это Юсуф. Часто под вечер он ждал отца у входа в присутствие и вместе с ним возвращался домой. По дороге они беседовали о делах, о видах на урожай, о городских новостях. Даже односложные реплики неразговорчивого Юсуфа удивляли Саляхаттина-бея. Он стал замечать начинавшиеся в юноше перемены. От его обычного самоуверенного и вызывающего вида не осталось и следа. Он не смотрел больше в глаза собеседнику твердым, пристальным взглядом, точно спрашивая: «Это и есть та глупость, которую ты хотел сказать?» Или же нередко обрывал на середине собственную фразу, словно ждал, что собеседник закончит ее сам.

Раньше он никого ни о чем не спрашивал, а только молча слушал, теперь он задавал вопросы, ему многое хотелось знать. Его больше всего интересовала обычная жизнь и люди его среды. Отчужденность Юсуфа понемногу исчезала, обнаруживая его стремление слиться с окружающими.

Видя это, Саляхаттин-бей и радовался, и чувствовал одновременно, что его охватывает какая-то непонятная грусть. Он очень привык к прежнему Юсуфу. Властный, упрямый, несговорчивый, он казался ему милее. Смирного, нерешительного, застенчивого юношу Саляхаттин-бей никак не мог принять всерьез.

Но он был не в состоянии докапываться до причин этой перемены. Чувства вспыхивали и быстро гасли в его душе, он тотчас же забывал о них, когда ему снова приходила в голову какая-нибудь мысль, ему казалось, что он думает об этом впервые, и он снова огорчался, радовался и удивлялся.