Юсуф из Куюджака - Сабахаттин Али

Это произошло примерно в те самые дни, когда был убит Али. Гнетущая тишина, вздорность всего, что творилось в его доме, недоверчивый вид Юсуфа, который его избегал, безразличие Муаззез, возраставшее день ото дня, и, наконец, непрерывное ворчание Шахен-де довели его до того, что ему стало душно в собственном доме. О том, чтобы пойти в присутствие, ему не хотелось думать. Пообедав дома, он надел пальто, выскочил на улицу и направился к северной окраине городка. Он шел, увязая в грязи, среди оливковых рощ и искал родник, который, как он слышал, находился где-то неподалеку, но где точно, он не знал. Говорили, что рядом с родником растет огромная чинара; это место для прогулок ему очень хвалили, и с неожиданно пробудившимся интересом Саляхаттин-бей решил непременно разыскать его. На склонах холмов за оливковыми рощами вырисовывались разбросанные там и сям купы деревьев; одни из них еще стояли голые, другие уже окутывались светло-зеленым покрывалом молодой листвы. Но где именно среди них скрывался родник, он не знал и направился к тем, что казались ему ближе всех. Среди олив росли деревья слив и абрикосов. Они были усыпаны прелестными розовыми цветами. Стоило пройти мимо них, как вас окутывал и опьянял их аромат.

Саляхаттин-бей почувствовал, что к сердцу его устремляется что-то молодое, бодрящее. Он глубоко вздохнул, его легкие до краев наполнились воздухом, ему показалось, что вместе с природой оживает он сам. Все вокруг пробуждалось к новой жизни: на земле, похожей на ил, затененной оливами, никогда не сбрасывавшими своей густой листвы, местами начала пробиваться трава; тонкие безлистые ветви ив покрылись светлым зеленым пушком полуоткрытых почек, оповещавших о том, что скоро появится листва, которая сплошь покроет эти тонкие ветви.

Склон холма, поросший оливами, подымался вверх террасами, укрепленными каменными подпорками. Перебираясь с одной террасы на другую, каймакам до крови оцарапал руки о колючки ежевики. Ему показалось, что вместе с кровью из тонких царапин на его покрытых рыжеватым пушком руках с раздувшимися жилами вышел и яд, который долгие годы подтачивал его тело. Так привольно и свежо у него на душе. Перебравшись еще через несколько уступов, он подошел к купе деревьев, которую видел снизу. Родника не было здесь. Огромное раскидистое ореховое дерево и две молодые чинары, словно в полузабытьи, стояли, прислонившись друг к другу ветвями, готовясь очнуться от долгого оцепенения. Саляхаттин-бей уселся под орешиной. Последний подъем порядком утомил его. Сердце стучало, как колотушка. Но ощущение молодости и полноты жизни, наполнившее его душу, от этого не уменьшилось. Откинув голову, он отдышался. Почувствовав, наконец, что пот, выступивший на спине под пальто, начинает высыхать, он выпрямился и стал смотреть на долину.

Все вокруг сияло и светилось, точно вымытое. Тучи, закрывавшие небо и солнце, тянулись до дальних горных вершин, осаждаясь на них туманом, и поднимались все выше над долиной. Хотя солнца не было, воздух был такой чистый и прозрачный, что Саляхаттин-бей различал даже деревни в горах совсем рядом с полосой тумана.

Повернув голову вправо, он увидел море. Километров десять тянулись сады и деревья, а дальше начиналось море, которое то блестело на солнце, местами пробивавшемся сквозь тучи, то снова темнело. Очень далеко, на горизонте, совсем в тумане, едва виднелся остров Митилена. Наверное, сейчас там шел дождь.

Вдруг Саляхаттин-бей почувствовал, что у него начинает кружиться голова. Он словно потерялся среди этой необъятной, прекрасной и приветливой природы. Но, снова осмотревшись вокруг, он увидел город, который начал обволакиваться слоями розового тумана, и вздрогнул. Необходимость вернуться туда, в это тесное, низкое, как могила, место показалась ему мучительно горькой. Испугавшись своих мыслей, он начал быстро спускаться вниз.

От недавней легкости в душе не осталось и следа. Саляхаттин-бей испытывал только усталость и головную боль.

Когда он подошел к городу, навстречу ему попалось несколько пастухов. С криками они гнали перед собой с десяток тощих волов, не давая им разбредаться. В нос ударил влажный резкий запах навоза. По раскисшей дороге стелился дым от смолистых сосновых дров, вылетавший из труб приземистых домишек. Саляхаттин-бей быстро шагал по раскисшей дороге, не желая быть застигнутым темнотой. Хотя погода стояла сырая и пасмурная, было не холодно. Он сильно разогрелся в своем пальто, все тело покрыла испарина. Придя домой, он сразу же разделся, накинул короткую стеганую куртку и вымылся у колонки. Потом пошел к себе и растянулся на постели.

Через полчаса его позвали ужинать. Вместе с женой и дочерью он сел за низкий стол, накрытый на нижнем этаже в комнате, выходящей на улицу.

- Юсуфа опять нет? - спросил он, чтобы что-то сказать.

- А когда он бывает? - ответила вопросом Шахенде.

Она сказала это без всякой задней мысли, просто потому, что привыкла разговаривать в таком тоне. Каймакам пожалел, что спросил ее об этом.

- Юсуф последние дни совсем перестал бывать дома, - проговорила Муаззез, не поднимая глаз. - Не знаю, что происходит? И вы с ним совсем не разговариваете…

Каймакам пожал плечами, давая понять, что это его не интересует.

Он взял миску с компотом, которая стояла на краю стола, и поставил ее на середину. Все трое принялись есть.

В полутемной комнате раздавался только негромкий стук металлических ложек о миску. Поужинали. Каймакам уселся в сторонке и попросил Муаззез:

- Дай мне какую-нибудь книгу.

Муаззез открыла книжный шкаф, в котором помещались также кофейный прибор и мешок для белья, вытащила со средней полки из кучи наваленных друг на друга книг самую толстую и подала ее отцу.

Прислонившись к стене, Саляхаттин-бей при свете лампы, висевшей над головой, принялся просматривать старые, пожелтевшие страницы. Эта книга с потрепанными, оторванными от толстого черного переплета страницами была подшивкой журнала «Сервети Фюнун» за старые годы («Сервети Фюнун» - крупнейший литературный журнал Турции конца XIX - начала XX в., где сотрудничало большинство известных писателей того времени).

Перелистывая ее, каймакам припомнил то время, когда он читал этот журнал запоем и даже учил наизусть стихи, помещенные под гравюрой по самшиту, которая называлась «Девушка, идущая к фонтану».

Через полчаса он удалился в свою комнату. Шахенде и Муаззез тоже легли рано.

Около полуночи Шахенде разбудил сдавленный кашель мужа.

- Что с тобой, бей!

В ответ послышался стон, и, когда Шахенде собралась выйти в переднюю, взять светильник, Саляхаттин-бей глухо проговорил:

- Принеси бутылку с одеколоном!

С трудом сунув ноги в ночные туфли, Шахенде выскочила из комнаты. Схватив светильник, стоявший у лестницы, она с грохотом сбежала по ступеням. В комнате над улицей нашла бутылку с одеколоном, растолкала мать Кюбры.

- Вставайте, эй вы! Бею нехорошо! - крикнула Шахенде и с таким же шумом и грохотом понеслась наверх.

Когда она вошла в комнату, Саляхаттин-бей сидел на постели, подложив под спину подушку и прислонившись к стене. Он поднял голову и болезненно поморщился.

- Послушай, к чему этот шум? Неужели ты ничего не можешь делать тихо?

Увидев, что он поднялся, жена грохнулась у его ног и залилась слезами.

Проснувшиеся домочадцы столпились у двфрей и -с любопытством заглядывали в комнату. Не проснулась только Муаззез.

Каймакам жестом руки велел им идти.

Все разошлись.

Посидев немного, он обратился к жене:

- Ладно, замолчи и ложись… Ничего не случилось… Дай бутылку с одеколоном. Сердце немного забилось… Мне как будто нехорошо сделалось. Я сегодня много ходил. Не знаю, может, от этого!… Сначала было очень плохо… Казалось, кто-то навалился мне на грудь, наступил на горло. Теперь стало легче… Ложись же! Чего ты плачешь?

Шахенде ползком придвинулась к мужу. Глаза ее покраснели. Продолжая время от времени всхлипывать, она положила голову на его руки. Печальные воспоминания охватили его… Он словно увидел за этим покрасневшим от слез лицом, которое начинало уже покрывать морщины, свежее лицо молодой девушки и снова пережил надежды любви и радости первой брачной ночи. Это продолжалось, может быть, секунду, а может быть, и больше. Потом его охватило сострадание… Несмотря на раздражение и презрение, накопившееся в нем за долгие годы, он увидел, что в этот миг она была искренней и действительно испугалась, действительно тревожилась, что ему плохо. Искать за этим какие-нибудь задние мысли было бы, пожалуй, жестоко.

Саляхаттин-бей, отвыкший за долгие годы от малейшего человеческого участия, погладил мокрое от слез лицо жены. Потом тихонько приподнял ее голову и положил на подушку, лег сам и тотчас же уснул, будто провалился в пустой и темный колодец…