Фальшивка - Николас Борн

– Спасибо. Но при одном условии – если расходы вам возместят, например, как представительские.

– Это и есть представительские расходы, – сказал Лашен.

Он жадно курил, в глазах все плыло. Крохотные электрические разряды теперь как будто пробегали по голове, он взъерошил волосы, на ощупь они были жесткими, корни волос болели, словно от напряжения. Ощущался каждый волосок. Да еще десны, должно быть, воспалились, ныли. Он ел торопливо и осторожно, а когда говорил, старался не сжать ненароком зубы. Сразу после ужина попрощался, спросив Хофмана, увидятся ли они утром за завтраком.

– Ну да, да. – И Хофман сразу же опять обернулся к Руднику.

Отсюда, издали, война казалась неопасной, даже не совсем настоящей. Сюда лишь изредка долетали ее искры, и только. В местном филиале одной из авиакомпаний взрыв – подкинули взрывное устройство. В дни перемирия снайперами застрелены несколько человек. Иногда вечером случались нападения на прохожих, грабежи квартир. На улицах палестинские патрули. Жители квартала в вечерние часы сидят во двориках своих домов, в садах. Погода стоит теплая, ничего ужасного не происходит. В темное время лучше не высовывать носа на улицу. Сидя у окна в темной комнате, с несмолкающими переливами бесконечной музыки в ушах, в мозгу, во всем теле, он смотрел на красные сполохи огня в небе.

14

Началось радостное ожидание каких-то неведомых событий. В комнате было тепло, за окном разливалось мощное сияние утра, но когда он подошел к окну, лица коснулась, осязаемо тронув зрачки, холодная свежесть воздуха. Голубовато-льдистый воздух, закалка чувств в ударившем кверху жестком свете.

Он вернулся из холла, где прочитал последние телетайпные сообщения. В них даже не упоминалось о том, что палестинцы и мусульмане взяли Дамур в кольцо осады. В Ашрафие ночью до основания разрушен жилой дом, все шестеро жильцов погибли. На улице перед входом в «Коммодор» два мальчика-курьера собирали на мостовой какие-то клочки бумаги. Отвернувшись, не глядя, брезгливо подхватывали кончиками пальцев и совали в мешок для мусора.

Вчера вечером звонить Ариане было уже поздно. Он принял две капсулы хинина и хорошенько укутался одеялом. Зубы выбивали дробь, стиснуть их было невозможно, в конце концов он встал, единым духом выпил оба шкалика виски, как обычно стоявшие в холодильнике, и написал Грете новое письмо. Первое ведь так и не отправил. Вчера вытащил его из кармана, смятое, и кое-как пристроил на старое место – на столе у ножки лампы. Произошло важное событие, писал он, по этой причине моя жизнь, вероятно, изменится, а значит, изменится и твоя… А может быть, и нет, может быть, и не будет каких-то изменений, подумал он, и ты снова впадешь в свою прежнюю, давно осточертевшую всем летаргию… Если начистоту, писал он, я жду, я хочу серьезных, нет, радикальных изменений.

Письмо не останется без последствий, собственно, это письмо и есть серьезное изменение, оно раз и навсегда все непоправимо изменит. Впрочем, надежда на то, что Грета письма получит, довольно несбыточна. С утра он принял горячую ванну, после, весь мокрый, вспотевший, прилег в халате и лежал, пока лицо не перестало гореть. Это было совсем так же, как когда-то давно, когда мать заботливо укутывала его и приносила горячего чаю. В детстве он несколько раз болел тяжело, как сейчас, и лежал в постели такой же тихий, «хороший мальчик».

Утро и правда необычайно прекрасно, его омрачают, слегка, лишь твои собственные мысли. Бойцы сейчас спят сном ангелов в своих укрытиях, убийцы спят сном ангелов. Почему ты не такой, как любой из них? Откуда в тебе такая умиротворенность, почему ты вечно застреваешь на полпути, не в состоянии на что-то повлиять? Почему твои руки, твой мозг, твой нож, наконец, ни на что не способны? Силы ничтожно малы, словно их никогда и не было. Но ведь причина не в том, что ты в принципе не хочешь того, к чему стремятся те люди, и не в том, что ты чище, так как никогда не применял силу. Тебя останавливают на полпути и примиряют со всем, что творится вокруг, только твои собственные размышления, твой мозг – в нем, в твоем мозгу, есть область бездействия, центр бессилия, отрешенности от любых событий. И в твоем состоянии виновны только твои собственные размышления об этом состоянии. Размышления о бездействии, о бессилии – это и есть начало бездействия и бессилия. Несомненно. Отныне – ни одной мысли. Пока ты тут едва не умираешь, размякнув как тряпка от своих мыслей, снайперы чистят винтовки и запасаются патронами. Жертвы – люди, которые погибнут сегодня ночью, уже встали, вышли на улицы, у них планы, им надо много чего сделать. И с теми и с другими ясность, вот только ты – не пойми кто, потому что для тебя все перестало быть реальным, потому что ты, едва узнав о чем-то, в следующую секунду приходишь к выводу, что все одинаково реально или одинаково нереально. Все существует и не существует. Ты сам себе подаешь знаки откуда-то с другой стороны. Сады цветут, солнце поднимается выше домов и заснеженных вершин. Хофман уже шныряет где-то в городе. Рудник прикидывает, какие выгоды принесут ему связи и знакомства, мелкий подонок, который даже не осознает, что давно отстал от жизни, реальной жизни, что его интриганство неуместно, несвоевременно. Рудник – комедиант на роль «кушать подано» – пустую роль. Ариана завтракает в одиночестве. Вчера вечером она не слишком долго ждала твоего звонка. А почему же не позвонил? Оставшись один, ты не чувствуешь, что она тебе близка. А если возле ее дома ударила ракета, сад взрыт снарядами, цветы смешаны с грязью, в буквальном смысле? Надо позвонить Ариане, а лучше – встретиться, немедленно. Грета. Она почти исчезла. Она существует, да, и ты это знаешь. Нет, опять не то – ты просто не хочешь о ней думать. А как же дети? Дети здоровы, тут не о чем беспокоиться. Кажется, сохранилось сильное чувство неловкости перед детьми, помимо ответственности. Но есть ли оно? Неизвестно, по правде говоря.

Он сел за стол и по своим заметкам восстановил весь разговор с «его превосходительством Тони». Кассету можно будет послушать потом, когда начнется работа с корректурой. Разговор незачем публиковать в виде интервью, речи генерала Тони лучше дать в пересказе, в подробном изложении, и включить их в текст статьи. Он описал Тони: меланхолик, который, словно детеныш рептилии, почувствовав жаркое дыхание смерти, прогрызает мягкую оболочку яйца, выходит наружу и бросается в бой, он жаждет лишь одного – уничтожать, ибо лишь это дает ему ощущение жизни. Он всюду ищет сильнейших раздражителей, ему нужны жертвы, побоища, насладившись ими, он становится мягким и нежным, как моллюск. «Таким кровожадным может быть лишь нежное сердце», – написал Лашен. Разумеется, решающее значение имеют не деструктивисты, движимые садистской жаждой наслаждений, – принципиально значимы политические цели и интересы крупных ливанских кланов. Однако в здешних условиях оба фактора неразрывны, слиты воедино, и это, конечно, неслучайно.

Случайно или неслучайно, на самом деле это все равно. Ты никогда не пишешь того, что думаешь, вернее, пишешь то, что думаешь, но помнишь о читателях и пишешь то, что считаешь приемлемым, возможным в тексте статьи. Почему так легко нашлись точные слова, чтобы охарактеризовать этого липового полководца? Может быть, сей персонаж внушает тебе такое сильное отвращение лишь потому, что ты слишком хорошо его понимаешь? В то же время с пониманием штука непростая, куда прикажете его девать, понимание? О нем же не напишешь. Важны контрасты, все дело в них и, как ни крути, в «добре и зле», да, как ни крути, хотя ни добро ни зло уже ничего не значат, потому что все спятили и, безнадежно увязнув, мыслят лишь в категориях безумия. «Добрым», по-видимому, сегодня может быть только смешной дедуля или велеречивый сектант. «Злым» же… в существование злых людей никто не верит, злой человек не по своему хотению оказался в такой роли – ведь чего он хочет? С ним по крайней мере не соскучишься…

Ага, вот почему и тебе необходимо чувствовать отвращение, ненавидеть, желать, чтобы такой тип, как Тони, поскорей свел счеты с жизнью.

Снова – мысль, которая уже не раз приходила в голову и стала вроде хорошего знакомого, – человеческая жизнь ничего не стоит, и что ни день сталкиваешься с фактами, подтверждающими это, и не находишь ни одного опровержения; между тем от нас вечно требуют деклараций, будто бы человеческая жизнь является величайшей ценностью, и осуждения тех, кто пытается привести доказательства противного. Хорошо, что не согласился отобедать с Тони, иначе после, пожалуй, испугался бы своего неподдельного интереса – к кому же? – к убийце. А то и симпатии к нему, как знать.

Писал-то совсем о другом, и цель была другая – разделаться с Тони. И все-таки как же этот Тони дошел до того, что стал убийцей? Ведь он отдавал приказы убивать людей, это известно, известно и то, что он лично участвовал в убийствах. Он написал: Тони массировал один из его слуг, настоящий горилла, а в это время сам генерал читал комикс под названием «Сержант Бац-Бац».