Трое на велосипедах - Клапка Джером

Мы отъезжали в Прагу и томились в огромном зале Дрезденского вокзала, дожидаясь часа, когда железнодорожные власти разрешат нам пройти на перрон. Джордж, который был послан за билетами, вскоре вернулся. Глаза его бешено блестели.

- Я видел! - выпалил он.

- Что видел? - спросил я.

Он был слишком возбужден, чтобы изъясняться членораздельно. Он пробормотал:

- Здесь. Идет сюда, оба идут. Сидите на месте, сами увидите. Я не шучу; все это настоящее!

В то лето, как и всегда в этот сезон, в газетах стали появляться заметки, более или менее правдоподобно описывающие встречу с морским змеем, и на какой-то миг мне показалось, что Джордж говорит о нем. Но тут же я понял, что, как это ни печально, в центре Европы, за триста миль от моря морского змея нам не увидеть. Не успел я уточнить, что же именно Джордж имеет в виду, как он вцепился мне в руку.

- Ага! - сказал он. - Ну что? А вы не верили!

Я повернулся и увидел то, что мало кому из живущих ныне англичан посчастливилось увидеть, - британских туристов, какими их представляют себе в Европе. Они направлялись в нашу сторону, были они из плоти и крови - если это, конечно, был не сон, - живые, осязаемые английский "милорд" и его "мисс", в том виде, в каком они десятилетиями не сходят со страниц европейских юмористических журналов и подмостков оперетт. Все в них было совершенно, до последней детали. Мужчина был высок и тощ, с белесыми волосами, огромным носом и большущими бакенбардами. Поверх костюма цвета соли с перцем на нем было легкое пальто, доходившее почти до пят. Белый шлем был украшен зеленой вуалью; на боку болтался театральный бинокль, а рука в лиловой перчатке сжимала альпеншток, который был чуть длиннее его самого. Его дочь была этакой угловатой дылдой. Описать ее платье я не берусь, у моего дедушки, Царство ему Небесное, это получилось бы лучше; он знал, как называются все эти финтифлюшки. Единственное, что могу сказать по этому поводу, - было то платье слишком коротко и открывало пару лодыжек, чего простите за грубый натурализм - из эстетических соображений делать не следовало бы. Шляпка ее была из тех, что принято называть "прощай, молодость". Обута она была в мягкие башмаки - где-то я читал о каких-то "прюнельках", должно быть, это они и были, - митенки и пенсне. И у нее в руке был альпеншток (до ближайшей горы от Дрездена сто миль), а через плечо была перекинута черная сумка. Зубы у нее выдавались вперед, как у кролика, а издалека казалось, что она стоит на ходулях.

Гаррис бросился искать фотокамеру и, конечно же, не смог ее найти: он всегда теряет ее, когда она требуется. Когда мы видим, что Гаррис мечется как угорелый и вопит: "Где моя камера? Куда, черт побери, она запропастилась? Вы что, не можете вспомнить, куда я ее положил?" - мы уже знаем, что впервые за весь день Гаррису попалось нечто, достойное быть запечатленным на пластинку. Позже он вспоминает, что она в сумке: в таких случаях она всегда там оказывается.

Да что внешность? Они разыграли все как по нотам. Они шли, поминутно оглядываясь. У джентльмена в руке был открытый бедекер, а леди сжимала разговорник. Они говорили на французском, которого никто не понимал, и на немецком, которого не понимали они сами. Мужчина, желая привлечь внимание железнодорожного служащего, ткнул его альпенштоком, а леди, заметив рекламу какого-то какао, сказала: "Возмутительно!" - и отвернулась.

Тут ее легко понять. Вы, наверное, заметили, что даже в чопорной Англии леди, пьющая какао, не требует от жизни многого - какой-нибудь ярд прозрачной кисеи, если судить по рекламным плакатам. В Европе ей жить и того легче, ей вообще ничего не надо. По замыслу производителей какао, этот напиток должен заменить не только еду и питье, но и одежду. Но это к слову.

Конечно же, они сразу оказались в центре внимания. Я поспешил к ним на помощь, и мне удалось завязать с ними разговор. Они были крайне вежливы. Джентльмен сообщил мне, что зовут его Джоунс, сам он из Манчестера; но у меня сложилось впечатление, что он не знает, где он там живет и вообще где находится этот самый Манчестер. Я спросил, куда он направляется, но он и сам толком не знал. Он сказал, что это будет зависеть от обстоятельств. Я спросил, не кажется ли ему, что альпеншток довольно-таки неудобная вещь для прогулок по оживленному городу; он согласился со мной, признавшись, что частенько об него спотыкался. Я спросил, хорошо ли видно сквозь вуаль; он объяснил, что опускает ее лишь тогда, когда сильно надоедает мошкара. Я поинтересовался, не боится ли леди, что ей надует, ведь ветры здесь холодные; он сказал, что да, она неоднократно жаловалась на это. Я не задавал эти вопросы по порядку в той последовательности, что я привожу; я ловко ввернул их в нашу беседу, так что расстались мы друзьями.

Я много размышлял над этим явлением, но так ни до чего и не додумался. Приятель, которого я позже встретил во Франкфурте и которому описал эту парочку, скачал, что видел их в Париже, три недели спустя после Фашодского инцидента, а один англичанин из Страсбурга, где он представлял интересы какого-то нашего сталелитейного завода, вспомнил, что видел их в Берлине в дни всеобщего возмущения нашим вторжением в Трансвааль. Из этого я заключил, что это были безработные актеры, нанятые для поддержания мира во всем мире. Министерство иностранных дел Франции, желая поунять гнев толпы, требующей немедленной войны с Англией, разыскало эту очаровательную парочку и пустило ее гулять по городу. В человека, вызывающего у вас смех, стрелять невозможно. Французская чернь увидела английского гражданина и английскую гражданку - не на карикатуре, а живьем, и негодование сменилось весельем. Успех окрылил их, и они предложили свои услуги германскому правительству результат оказался потрясающим, в чем мы сами могли убедиться.

Наши власти могли бы извлечь из этого хороший урок. Можно было бы где-нибудь неподалеку от Даунинг-стрит {Улица в Лондоне, где помещаются резиденция премьер-министра и Министерство иностранных дел.} держать пару-тройку коротеньких толстеньких французиков и в случае обострения отношений с Францией пускать их разгуливать по стране. Они бы размахивали руками, пожимали плечами и уплетали лягушек. А то еще можно навербовать взвод нечесаных белокурых немцев. Они бы важно расхаживали по улицам и покуривали свои длинные трубки, приговаривая: "So" {Так-так (нем.).}.

Публика будет помирать со смеху и кричать: "Это с кем воевать? С ними, что ли? Чушь!" Если правительству мой план не понравится, я предложу его Комитету борьбы за мир.

Мы решили подольше задержаться в Праге. Прага - один из самых интересных городов в Европе. Каждый ее камень дышит историей. Нет такого предместья, где в свое время ни кипел бой. В этом городе вынашивалась реформация и подготавливалась Тридцатилетняя война. Но, как мне кажется, не будь пражские окна столь огромны и соблазнительны, городу удалось бы избежать половины бед, выпавших на его долю. Первая из этих грандиозных катастроф началась с того, что в окна пражской ратуши на копья гуситов были сброшены семь советников-католиков. Несколько позже из окон пражского замка на Градчанах полетели имперские советники - так началась вторая пертурбация. Правда, затем в Праге не раз выносились роковые решения, но, поскольку они обходились без жертв, решались эти вопросы, надо полагать, в подвалах. Окно как последний аргумент в споре всегда казалось истинному пражанину чересчур соблазнительным.

В Тейнкирхе стоит скромная кафедра, с которой проповедовал Ян Гус. Сегодня с этого же амвона можно слышать голос священника-паписта, а в далекой Констанце, на том месте, где когда-то были заживо сожжены Гус и Еремия, в их память установлен дикий камень, до половины увитый плюшом. История порой любит выкидывать такие шутки. В той же Тейнкирхе похоронен Тихо Браге, астроном, который, подобно многим, ошибочно полагал, что Земля, где на одно человечество приходится одиннадцать тысяч вероисповеданий, является центром Вселенной; но, тем не менее, в звездах он разбирался неплохо.

По примыкающим к пражскому дворцу грязным аллеям спешили по своим делам слепой Жижка и прямодушный Валленштейн - его величают в Праге "нашим героем": город гордится, что дал миру такого человека. В мрачном дворце на Вальдштейнплац вам покажут почитаемую как святыня каморку, в которой он молился и убедил всех, что у него есть душа. По крутым кривым улочкам Праги не раз громыхали сапоги солдат - то летучих отрядов Сигизмунда, которых сменили свирепые табориты, то фанатичных протестантов, которых изгнали победоносные католики Максимилиана. То саксонцы, то баварцы, то французы, то святоши Густава Адольфа, то пушки Фридриха Великого осыпают ядрами ее ворота и берут штурмом мосты.

Евреи всегда были неотъемлемой частью Праги. Иногда они помогали христианам в их любимом занятии - взаимоистреблении, и над сводами Альтнойшуле некогда развевалось боевое знамя - знак доблести, под которым они помогали католику Фердинанду отбиваться от протестантов-шведов. Пражское гетто - одно из первых в Европе, и до сих пор сохранилась крошечная синагога, где пражский еврей молится вот уже восемьсот лет, а женщины, которым входить туда не положено, стоят на улицах и истово слушают молитву, доходящую до них сквозь слуховые окошечки, прорубленные в каменных стенах. Еврейское кладбище, примыкающее к ней, "Бетшаим, или Дом Жизни", кажется, вот-вот лопнет, переполненное покойниками. На протяжении веков, по закону, кости сынов Израиля могли покоиться только в этом тесном месте. Поэтому рассыпавшиеся и разбитые надгробия в беспорядке свалены тут и там как свидетельство молчаливой борьбы, происходящей под землей.