Орфей - Николай Полунин

Я почувствовал, что мизансцена перестает мне нравиться. Ухватил широченное волосатое запястье, потянул лапу от своей груди. Затрещало — оторвал вместе с клоком рубашки, но мне было плевать. Медленно и вдумчиво, ощущая, как в носу кисленько пощипывает от злости, напомнил Правдивому народную мудрость:

— Ты меня на «понял» не бери, понял? — И приготовился.

Он с удивлением смотрел на мои пальцы вокруг его запястья, на обрывок моей джинсовой «Голден Игл» у себя в руке. Дернулся раз, другой.

— Пусти. Ну? Пусти, Игореха, слышишь? Выждав, сколько нужно было, я ослабил хватку.

Он сошел со ступенек, буркнул, не глядя на меня:

— Я тебе сказал, а там думай.

У меня распускались мышцы, начинало стучать сердце. Он уже был в нескольких шагах по дорожке.

— Может, поговорим? Без кулаков, просто поговорим? Сань?

— Никто тут с тобой не будет разговаривать… потому что… спасибо скажи… писатель… ни о чем…

Дальше я не прислушивался. Он ушел. Я вытер лоб, машинально оглянулся на дверь. Смотри-ка, даже не треснула. Потрогал затылок.

Что ж он про Ксюху-то. Сволочь. Или опять врет? Сволочь правдивая. Ксюшенька тоже хороша… нет, молчи, дурак. Тебя здесь не было, какое твое право? Но вот же дрянь какая. С Правдивым. «Ах, легко мне, Игоречек…» Рубашку жаль, одна-единственная джинсовочка была любимая. «Игоречек, миленький, легко». К черту. Заболела кисть. Здоровенный бугай все же какой. «Игоречек…» Дьявол, что же это меня так задевает?!

Вслед за Правдивым я спустился со ступеней, чтобы идти… куда? Конечно, к себе. Как велят, как доктор прописал. Кто же доктор в этом заведении?

Не пройдя и трех шагов, я ощутил знакомые признаки.

— Боже, нет! Нет! Не надо!..

Судорожно схватился за виски, но разве от меня что-то зависело?

…бежим и смеемся, и каждый мак-ноготок кивает нам, и каждый крохотный дикий тюльпанчик.

Надо же, и тут пошли продолжения. Как в снах. Бац! Переключение. Взгляд, как свихнувшийся бильярдный шар, заметался по квадратному полю зеленого сукна, не в силах перепрыгнуть за бортик, барьер, сотканный из белого призрачного света, поднимающегося от края зеленого выше, выше, вверх, до самого неба. Только белый свет, ничего за ним. А зеленое — это… Щелк. Крупно. Зеленое — это тот колючий, острый до грохота ковер из сосновых крон, на который я так хотел взглянуть. Крольчатник, вид сверху, вторая проекция. Квадрат, в котором я мечусь, — это периметр, стены. А за ними? Ничто? Пустота? Она звенит.

Бац! Полная тишина. Абсолютная, вселенская. Вниз, внутрь, глубже. Черноземы степной зоны, так. Глубже. Глины, пески, осадочные. Шире. Наверху — разнотравные, дерновинно-злаковые степи. Откуда всплывают слова и названия? Никогда не интересовался. Ниже. Уголь и сланец с отпечатками аммонитов (от греческого Аттоп, один из древнеегипетского пантеона, с витыми бараньими рогами), белемнитов (belemnon), они же «чертовы пальцы». Ниже, сквозь триас (trias), юру (по названию горы в Швейцарии) в мел, в пермскую систему, в герцинскую складчатость, в настоящие угольные пласты, многометровые отложения окаменевших лепидодендронов и сигилярий, за триста миллионов лет до нашей крошечной искорки, с которой мы столь смешно носимся и гордимся… Но правда, откуда все это во мне? Может, когда-то краем уха слышал, краем глаза читал, вот и отложилось, как отпечаток древней веточки на предназначенном для сожжения камне?

Бац! Я наверху, я вырвался! Снова солнечный свет, снова перемешанные звуки-запахи-цвета-ощущения. Вкус подсолнечного масла от сминаемой под шагами травы. С каждого острия сосновой иголки сочится черный прозрачный мед. Щелк. В моем домике кто-то хозяйничает. Не могу понять, кто. Даже — мужчина или женщина. Только на письменном столе в кабинете опять появляется стопа бумаги, поверх, кладутся карандаши, расчехляется машинка. Впрочем, машинку я, кажется, не закрывал…

Чувствую, сейчас все кончится. Щелк.! Щелк-щелк-щелк.!.. Нет хода за белые призрачные стены. Ни щелочки, ни стыка. Господи, что мне предстоит вытерпеть, когда я выйду из своего особого состояния! Никогда же так не было раньше.

Бац! Воспоминание. Подсластить пилюлю. Полная ванна розовых лепестков, я раздеваю Ежичку, как маленькую, и бережно опускаю, держа на руках, в розовый ворох с теплой водой внизу. Появляется и вновь исчезает в розовом рука, дразнит колено. Стройная длинная шея из лепестков. Это называется подсластить?!

Вдруг — легко. Как снятая боль. Как груз с души, как камень из сердца. Кто-то помог мне. Кто?

Я повалился на кровать, даже не проверив, не обмануло ли меня мое «дальнее зрение», и в кабинете снова устроена мне рабочая обстановка. Обычных шурупов в висках не было, но не было и сил. В подобном состоянии герою, если он только настоящий герой, полагается проваливаться в черный сон без сновидений. Я, по-видимому, настоящим героем все-таки не был.

О, Эжени.

Он забыл. Вот сделал усилие и просто забыл. Записал в тетрадку и прекратил думать о непонятном. Надо было жить и выполнять свои обязанности. Он не помнил, откуда эта фраза, но правильная. А обязанностей в этой жизни у него все-таки хватало. Два подписанных договора, с получением солидных авансов и жестко обговоренными сроками. Раз попав в ту самую струю, упаси Бог из нее вывалиться, это вам всякий скажет. Мало у кого хватало сил (и удачи) на повторные попытки. Норма в девять страниц сделалась не просто добровольным пожеланием самому себе, а девятью страницами каждый день. Иначе он просто не успевал. В таких условиях очень просто скатиться и начать гнать халтуру, но, надо отдать ему должное, он себе этого никогда не позволял. Имелся у него все-таки свой собственный внутренний ценз. А еще — способности, которые не будем умалять. А еще — изобретенный им Метод.

Говоря строго, Метод не содержал ничего особенного и никакой новацией не являлся. Дабы не заботиться помимо придумывания ситуаций и сюжетов еще и придумыванием персонажей, он пользовался, так сказать, готовым материалом. «По жизни». Соседи и знакомые, бывшие однокашники и бывшие жены, родители и родители родителей, любовницы, новые и прежние друзья, случайные попутчики — для эпизодов. Все они переселялись на страницы целиком и жили там, и там же, случалось, умирали, послушные его воле, а также требованиям «горячего жанра» и жаждущей этого жанра публики. Читательских масс. Нас с вами.

Идея ни в коей мере не предосудительна. Откуда же еще черпать? Пусть он немного — и сам чувствовал — перебарщивал в изображении знакомых ему людей. Не в смысле искажений и дорисовок, наоборот, в смысле четкого, до мелочей воспроизведения на бумаге реальной личности. А он просто будто видел их перед собой, когда описывал. Ему не попалась «Книга скитаний» Константина Георгиевича Паустовского, автобиографический, между прочим, роман, о командировках, встречах, своих и чужих книгах. В частности, там рассказано об известном — в совсем уж давние-стародавние времена — писателе Александре Беке. «Всех поражал придуманный Беком способ работы над книгами. Прежде всего Бек определял главного героя и круг людей, необходимых ему для очередной книги. Это всегда были реальные люди. Потом Бек выспрашивал этих людей обо всех обстоятельствах их жизни и работы. Он переводил свои записи и стенограммы на язык художественной прозы и смело компоновал книгу. Он добивался полной достоверности…»

Думается, и этот ныне забытый певец доменных печей и новых назначений руководящих работников исчезнувшего государства, не был первооткрывателем выбора средств в своем ремесле.

Предельно детальные расспросы об обстоятельствах заменялись воображением и фантазией, и получившие от пишущей руки дополнительную, бумажную судьбу персоны, или, если угодно, сущности, во всей своей хорошо видимой плоти попадали в ситуации и коллизии, ничего общего с их вяло, а может быть, и бурно текущими жизнями не имеющие. Сюжет мог потребовать мощного завершающего аккорда — и он давал сюжету этот аккорд. Да хоть пример с тем, «самолетным» рассказом. Впрочем, рассказ из ранних, к массированному применению Метода он еще не приступил. Рождалось только название, яркое, броское, — и под него сочинялась история, действо, которое разыгрывали взятые им без спросу живые люди. Он мог делать с ними, бумажными, что хотел. И делал. Он тоже добивался «полной достоверности».

А жизнь, что ж, жизнь шла. С некоторых пор он вдруг ощутил повышенное внимание к себе. Началось весьма приятно. Как-то забежал в одно издательство к приятелю, просто так, потрепаться за последние течения. Второй человек в комнате, которого он не знал, услышав фамилию, перекинул двойной листок с изящным текстом лазерного принтера. «Поглядите, вам будет интересно, а то у нас третью неделю подходящего молодого автора нет, все резко побронзовели».