Ведьмин клад - Татьяна Корсакова

Аптечка была укомплектована по полной программе. Были в ней и бинты, и йод, и обезболивающие, и даже антибиотики. По всему видать – Макар стреляный воробей. Егор обработал рану – три глубоких, едва ли не до кости, царапины. Макар даже не пикнул, лишь зубами скрежетал, когда он лил на царапины йод. Кремень мужик. Сам бы Егор так не смог. После того как первый шок прошел, вернулась боль в спине, напоминание о столкновении с несчастной березкой. И на таблетки анальгина он теперь посматривал с вожделением наркомана в ломке.

– Я возьму одну? – спросил, накладывая Макару повязку.

– А тебе зачем? – поинтересовался тот.

– Спина болит. – Вообще‑то, болела не только спина, но и ребра, принявшие на себя всю тяжесть медвежьей туши. Да и руки побаливали и отчего‑то дрожали.

Макар понимающе кивнул, сказал:

– Есть у меня лекарство получше. – Из рюкзака вслед за аптечкой на свет божий появилась пол‑литровая фляжка. Во фляжке что‑то многообещающе булькало. – На крайний случай берег, – пояснил егерь, свинчивая крышку. – Вот он и наступил, крайний случай. Эй, Наталья, Антон! Идите‑ка сюда!

Померанец и девчонка подошли не сразу и оба с явной неохотой. Померанец все еще злился на то, что Макар упомянул при даме про спущенные портки, а девчонка просто боялась. Странная она какая‑то, дикая. Лисичка‑сестричка.

– На вот, хлебни! – Макар протянул ей фляжку.

– Что там? – спросила она недоверчиво.

– Лекарство от стресса. Пей, не бойся, сразу полегчает.

– Пей, не томи! – в отличие от девчонки, Померанец сразу просек, что к чему, и теперь пританцовывал от нетерпения.

Настя вопросительно посмотрела на Егора, тот ободряюще кивнул. Она сделала большой глоток, закашлялась, едва не выронила заветную фляжку, хорошо, что Померанец успел ее подхватить.

– Что там – водка? – спросил Егор у Макара.

– Обижаешь, – здоровой рукой егерь огладил бороду, – чистейший первач.

– Первач! – Померанец от души приложился к фляжке.

– Эй, парень, не свирепствуй! – предупредил Макар. – Нам с фотографом оставь. Мы с ним как‑никак самые пострадавшие.

Антон с явной неохотой оторвался от фляжки, сказал со смесью удивления и уважения:

– Убийственная штука!

– А то! – Макар сделал пару глотков, удовлетворенно крякнул, протянул фляжку Егору: – На, фотограф, полечись.

Да, ничего не скажешь, лекарство у егеря было просто замечательное, было оно всем лекарствам лекарство. Всего нескольких глотков хватило, чтобы и боль, и напряжение отпустили. Несколько глотков – и мир утратил свою давешнюю враждебность, а охота, которая лишь по чистой случайности не закончилась трагедией, показалась милой и безобидной забавой.

– Странная у тебя самогонка, Макар, – Егор с наслаждением растянулся на траве, уставился на облака‑барашки, – вроде и выпил совсем ничего, а эффект, как от бутылки водки.

– Я ж говорю – первач! – сказал Макар таким тоном, словно это все объясняло. – А ты, фотограф, не разлеживайся тут, нам еще медведя свежевать.

Егор закрыл глаза, промычал что‑то нечленораздельное. Не хочет он свежевать медведя! Тем более после того, как эта тварь чуть его самого не освежевала. И вообще, это не его трофей, а Померанца. Вот пусть Антоха со своим медведем и разбирается. А у него есть свой собственный маленький трофей – снимок нападающего медведя. Может, что‑нибудь и получилось, надо бы посмотреть, да сил нет…

Самогон у егеря и в самом деле был чудесный. Это только сначала Насте показалось, что он выжег ей дыру в желудке, а потом стало хорошо, настолько хорошо, что даже недавние ужасы почти забылись.

…Медведь выскочил из кустов, как чертик из табакерки. Настя видела медведей в зоопарке и еще пару раз в цирке, но этот не шел ни в какое сравнение со своими цивилизованными собратьями. Огромный, страшный до дрожи в коленях и смертельно опасный. То, что зверь смертельно опасный, она поняла сразу, хватило одного‑единственного взгляда на оскаленную пасть с хлопьями кровавой пены.

И на пути этой разъяренной махины стоял Егор. Стоял и прижимал к пузу свой драгоценный фотоаппарат за тысячу баксов. Этого ненормального спасло чудо: он зацепился ногой за торчащую из земли корягу, упал, и медвежья лапа просвистела всего в нескольких сантиметрах от его бестолковой головы.

Все, что происходило дальше, Настя помнила смутно. Помнила, как Егор впечатался в березу, ей тогда еще показалось, что он сломал себе позвоночник. Помнила, как вниз по склону оврага огромным ревущим клубком скатился медведь. Помнила, как Антон путался в спальнике и бестолково хватался то за свой телефон, то за палку, которой до этого шевелил в костре угли, в то время, когда всего в нескольких шагах от него на земле лежал карабин. А потом на Настю нашло какое‑то затмение, и следующее, что она запомнила, это приятную тяжесть карабина и гладкий, до блеска отполированный приклад. Ей не пришлось прилагать никаких усилий, чтобы вспомнить, руки помнили все сами. Механическая память – вот как это называется.

Механическая память не подвела, приклад привычно уперся в плечо, указательный палец лег на курок. Ей осталась самая малость – найти цель. Она нашла. Огромная туша нависла над распластанным на земле Егором. Счет уже шел на доли секунды, думать было некогда, но Настя заставила себя думать. Бить надо наверняка, в основание черепа. Но до чего же сложный это выстрел, практически ювелирный! Все, время на раздумья истекло. Господи, помоги…

Палец плавно нажал на курок…

Мгновение ничего не происходило, и Настя решила, что механическая память подвела. А потом плечо взорвалось болью – она совсем забыла про отдачу – и черная глыба стала медленно заваливаться на бок. Еще мгновение – и она погребла под собой Егора. Это было последним, что Настя помнила более или менее ясно. Потом, уже после выстрела, поляну точно заволокло бурым туманом. Сквозь этот туман даже звуки не прорывались, только мерное уханье – биение ее собственного сердца.

В себя Настя пришла в чьих‑то объятиях. Кто‑то обнимал ее так крепко, что было трудно дышать, а ушибленное плечо на каждое движение отзывалось вспышкой боли. Бурый туман рассеялся, точно его и не было, и Настя увидела Егора, живого и, судя по всему, невредимого. Серые глаза лучились шальной полусумасшедшей радостью, а на белесых ресницах, кажется, подрагивали слезинки. Егор что‑то такое говорил и пытался ее поцеловать. Он бы и поцеловал – с него сталось бы, – но Настя вывернулась, и горячие, обветренные губы лишь обожгли ее щеку. Руки зачесались стереть этот нечаянный поцелуй, а еще перекреститься, прогоняя прочь соблазн и наваждение, но ей нельзя, она не паломница Анастасия, она коммунарка Наташка, девка лихая и бедовая. Вот пусть они так и думают, ни к чему им правда. Вон Егор и так смотрит подозрительно и удивленно, точно она и в самом деле чудище лесное, а не человек. Надо было срочно что‑нибудь ему сказать, как‑то объяснить свое поведение.