Имя твоего волка - Татьяна Томах

…В ту ночь Марго так и не смогла уснуть.

Темные сумерки сна за закрытыми веками оборачивалась черной и холодной водой колодца, и, засыпая, Марго начинала падать туда, судорожно цепляясь пальцами за осклизлые бревенчатые стенки и беззвучно захлебываясь криком, которого никто не слышал — даже мама… А потом ледяная чернота накрывала с головой, заползала мокрыми мертвыми пальцами за шиворот, в ноздри, в горло — отнимая дыхание, тепло, жизнь, и затаскивала все глубже и глубже… Марго вырывалась. Она выныривала на поверхность своего сна, жадно хватая потерянный было воздух — и просыпалась, вцепившись в скомканную влажную от пота простыню. А потом долго пыталась согреться, клацая зубами от холода и страха, — и пыталась не уснуть снова, чтобы снова не упасть в приветливо оскаленную пасть поджидающего ее колодца.

А когда озноб утихал, а усталые веки пытались предательски сомкнуться, начинало казаться, что она уже лежит — на самом дне своего глубокого колодца, и черная вода плещется над ее головой, и смутно проступающие в темноте стены комнаты — на самом деле просто осклизлые бревенчатые стены этого колодца…

Она так и не уснула до утра. А когда серый рассвет погладил ее воспаленные веки, Марго измученно подумала, что, наверное, больше не сможет уснуть никогда в жизни. И неожиданно и незаметно тихонько задремала.

Она не перестала спать. Просто теперь, кроме горящего дома, в котором металась женщина с огненной короной на голове, Марго стала иногда сниться черная ледяная вода глубокого колодца, заползающая в горло, и бледное запрокинутое лицо синеглазой девочки. Девочки, которая могла стать ее единственной подружкой. Девочки, с которой они вместе тонули в черном колодце, только вот девочка утонула, а Марго почему-то сумела выбраться наружу. К небу цвета доверчивых девочкиных глаз.

Может быть, было глупо — чувствовать свою вину за то, в чем она была не виновата. Может быть, было глупо думать, что она могла бы сделать то, что сделать невозможно. Может быть, глупо — уметь слышать то, чего не слышит больше никто.

Крик девочки, тонущей в колодце. Крик женщины, заживо горящей в своей собственной спальне. Беззвучные крики женщин с вырванными языками — женщин, сгоревших на кострах сотни лет назад…

Девочка звала на помощь. И Марго услышала ее. И сделала все, что могла сделать — разделила с ней смерть. Страх и безысходность последних минут, когда ледяная чернота накрывает с головой. Тащит глубже и глубже — в стылую, пустую бесконечность, из которой уже не вернуться… Марго разделила с ней смерть. И, может быть, это было не так уж и мало — для маленькой девочки, которая тонула в черной воде, ломая пальцы об осклизлые бревна глубокого колодца.

Может быть, для нее было не так уж и мало — узнать, что кто-то услышал. Что она не одна — и весь мир, только что такой обманчиво приветливый и солнечный, — весь мир не предал ее. Не оставил одну наедине с чернотой, холодом и хихикающей мертвой водой… И, может быть, она так и не поняла, что умирает. Потому что ее глаза остались ясными и почти спокойными — и пытались улыбаться Марго даже тогда, когда черная вода уже накрыла их. Наверное, девочка думала, что видит ангелов, про которых рассказывала ей мама. Ангелов, которые пришли спасти ее.

А в деревне после этого стали говорить, что маленькая Маргарита (ведьмина дочка) столкнула в колодец маленькую дочку Анны и утопила ее. Люди слышали, как тронувшаяся умом с горя Анна укачивала мертвое посиневшее Баженкино тело, не позволяя отнять его, и не то подвывала, не то напевала что-то — будто пела своей навсегда уснувшей дочке последнюю колыбельную. А в ее бессмысленно-безумном бормотании имя Баженки перемешивалось с именем маленькой Маргариты. Все было понятно без объяснений. «Наколдовала ведьмина дочка-то», — сочувственно всхлипнула востроносенькая рыжая Аннина соседка, утирая уголок почему-то сухого, но любопытно блестящего глаза кончиком цветастого платка.

Может быть, Анна и могла бы сказать, что это не так, но ей уже было все равно. Аннино время навсегда застыло в нескольких минутах — начиная с того мгновения, когда она увидела черную глубину колодца в широко распахнувшихся глазах Марго — и до того, когда ее дрожащие руки с уже ненужной осторожностью подняли мертвое дочкино тельце с запрокинутым лицом и прилипшими к бледным щекам прядями мокрых потемневших волос.

В это мгновение Аннина жизнь закончилась. А предыдущие несколько минут превратились в вечность, в которой Анна снова и снова заглядывала в черную, пахнущую сыростью и холодом глубину колодца, чтобы с ужасом разглядеть там бледное пятно испуганного лица своей девочки. А потом бежала, проклиная неповоротливость своих толстых ног и тяжелую юбку, то и дело захлестывающуюся узлом на лодыжках. Бежала, захлебываясь ужасом и своим дыханием. Бежала, зная, что не успевает. И снова тянула дрожащие руки, прижимая к себе холодное мокрое тельце, надеясь — на этот раз — отогреть его. Вглядывалась в бледное личико, посиневшие губы, волосы-сосульки, слипшиеся ресницы, надеясь — на этот раз — разглядеть хоть малюсенькое движение в застывших глазах. Глазах цвета неба — стылого, зимнего, навсегда замороженного, синего неба.

Снова и снова…

Старуха говорила, что в жизни есть вещи, которые происходят просто потому, что должны происходить. И бесполезно пытаться предотвратить их или изменить, даже если ты все знаешь заранее. Даже если бы Марго разглядела это все заранее — в полупрозрачное насмешливое окошко опаловой луны, похожее на кружочек, протопленный нагретой в пальцах монеткой на заиндевевшем холодном стекле.

…Луна была похожа на кружочек на заиндевевшем холодном стекле… Черном, замороженом стекле равнодушного неба, которому нет никакого дела до замерзающей Марго.

Марго обняла себя за плечи, вцепилась коченеющими пальцами в ускользающий шелк платья и почувствовала, как подступает, потихоньку, вползая за шиворот вкрадчивым ознобом, крупная холодная дрожь.

Луна была еще бледной, а багряный закат уже затухал, и черная шерсть волка казалась присыпанной серебром с одного бока и облитой кровью — с другого. А в красно-безумном небе его глаз, где только что падали два золотых солнца, теперь поднимались две оловянно-бле-стящие луны. Небо отражается в глазах ее волка, или глаза ее волка отражаются в небе — кроваво-пылающем на западе и угольно-черном на востоке — как хрупкий лепесток пепла, только-только выпавший из костра… Потухающего костра, в который смотрит старуха, морщинистая, сгорбленная, седая — ведьма без имени. Смотрит задумчиво и устало, а ее тонкие сухие губы кривятся и дрожат — то ли оттого, что она пытается что-то сказать, то ли оттого, что она пытается улыбнуться. А улыбка не получается.

И Марго, запрокинувшей голову к небу (беззащитно обнажая шею — для ночного ветра, лунного взгляда, прыжка волка, до которого всего несколько шагов…), показалось, что так оно и есть. Что старуха все еще смотрит. Смотрит на этот костер. И что вот-вот из темноты, из складок старухиного плаща вынырнет сухая морщинистая рука и крепко вцепится в тонкое плечо двенадцатилетней Марго, а скрипучий повелительный голос скажет в самое ухо: «Смотри. Смотри в луну, девочка. Смотри как следует. Потому что луна — это зеркало»…

«Я так давно этого не делала», — подумала Марго, послушно, до рези в усталых глазах вглядываясь в равнодушно усмехающееся лицо луны. «Я так давно не смотрела в глаза своему настоящему отражению. Может быть, из-за этого все случилось — так?» И вдруг ей показалось, что если бы она смогла вернуться и глазами двенадцатилетней Марго — увидеть в бледном окошке луны, протопленном на черном окне неба, увидеть этот вечер… Спустя семь лет увидеть багрянец заката, волка, застывшего черной статуей, и себя девятнадцатилетнюю на этой черной осенней поляне… Если бы она смогла, может быть, она смогла бы что-то изменить…

Чтобы не было ало-багрового цвета на вечернем небе, чтобы не было вкуса крови и головокружения от черной рваной раны на разорванном горле, въевшихся в память Марго и сводящих с ума ее волка… И на несколько секунд ей показалось, что у нее получилось — что она вернулась, и ей двенадцать, и она стоит возле костра, задрав голову к луне, старухина рука цепко держит ее плечо, а теплое звериное дыхание волчонка щекочет ее голые лодыжки, и она еле сдерживается, чтобы не закричать….

…И она еле сдержалась, чтобы не закричать.

…А потом, внимательно обнюхав ее лодыжки, волк уселся возле ног, укрыв пушистым хвостом ее окоченевшие ступни. Марго осторожно — очень осторожно — опустила руку на его еще вздыбленный загривок. Тихонько потрогала жесткую шерсть. Волк замер и напрягся — чуть-чуть. Пальцы Марго помедлили и мягко скользнули выше, осторожно лаская могучую пушистую шею, дотронулись до шелковистых нежных завитков под настороженными острыми ушами и погладили широкий умный лоб. Волк поднял голову и посмотрел на Марго — растерянно, недоуменно и измученно.