Имя твоего волка - Татьяна Томах

В состязаниях «кто кого перепьет», а также прочих забавах окрестной благородной молодежи, участвовать не любил; деревенских девок за ляжки не щипал. Почти все время торчал пан Стась в библиотеке, с полоумной улыбочкой перелистывая всякие дурацкие книжки. Владислав попробовал было поглядеть, что это так братца увлекает — да на первой же странице заскучал смертельно, до зевоты; повертел книжонку и так и эдак, заглянул сперва на десятую, а потом и на последнюю страницу, где обнаружил совершенно такого же рода занудство, что и на первой. И зачем было столько бумаги переводить — ну вписали бы всю эту канитель в одну страничку, раз так неймется; а кожу телячью тисненую с переплета — уж лучше бы на седло, что ли, пустили.

Блаженненький, одним словом, был пан Стась. А по-простому — дурак и размазня. И папаша, раздавая напутствия и завещания на смертном одре, ухватил руку младшенького, Владислава, и попросил шепотом: «Ты уж приглядывай за братиком-то, а?» «Непременно, батя», — пробурчал Владислав, хмурясь в темный, расчирканный янтарными всплесками света свечей пол. И недоумевая, почему опять — все старшему? Ну, дом, земля, деньги — то бишь, наследство — понятно. Потому как старший. А любовь-то родительская — почему опять вся ему? Потому что старший? Или потому, что дурак и размазня?..

А райская птица, золотоволосая и зеленоглазая, волшебная птица, пойманная бог весть в каких заморских краях дурнем-братцем, — почему опять ему, старшему?

От того, как она смотрела на своего мужа, и как он смотрел ей в ответ… От тех взглядов, иногда краем задевавших пана Владислава — ослепительно-огненным крылом жар-птицы, нежданно-негаданно поселившейся в их старом угрюмом доме, пану Владиславу было не по себе. Не то в жар бросало, не то в озноб, и зубами хотелось заскрипеть с досады. Потому что на него никто никогда так не смотрел. И, наверное, не посмотрит. Почему, почему опять ему — старшему?..

Ее называли ведьмой, и было за что. Она была похожа на райскую заморскую птицу, по ошибке залетевшую в стаю ворон. И дело было даже не в том, что слишком красива. И не в том, что ее сияние — не золотого оперения, а изумрудной бездны в глазах, где светился ее мир, тот мир, из которого она прилетела — сводило мужчин с ума. Хотя это и можно было бы приписать колдовству. И не в том, что она пыталась устраивать здесь свои порядки — учить деревенских детей музыке, придумывать бесплатную лечебницу; и что она осмеливалась привечать в своем доме старуху, которую все здесь называли ведьмой — и бесстрашно болтать с ней и обедать вместе… А околдованный чарами бедолага-муж позволял это. Не в том было дело…

А в том, что вороны не любят чужаков в своей стае.

Рано или поздно они бы заклевали ее. Пан Владислав знал, что так оно и будет. И если бы не пришлось Стасю промозглым сентябрем поехать в город по срочному письму и не был бы этот сентябрь таким холодным, что в летних спальнях пришлось вовсю топить камины… Или хотя бы не заклинило в спальне дверь и окно (разом — и дверь, и окно…) — наверняка раньше или позже был бы другой промозглый сентябрь и другое окно или дверь совершенно случайно заклинило бы в неудачный момент…

Пожар начался ночью, внезапно. Как начинаются почти все пожары. Пан Владислав был заботливо разбужен и выведен во двор старым слугой, который еще с пеленок нянчил младшего паныча и любил его с нерассуждающей слепой преданностью собаки, при малейшей опасности утаскивающей неразумного кутенка в безопасную нору, не считаясь со щенячьими визгами и барахтаньями. Слуга был скуп и на слова, и на пояснения. Но когда пан Владислав, сонно проморгавшись на тонущее в огне левое крыло дома, рванулся было вперед — на женский крик, сильные руки старого слуги вежливо, но твердо остановили его.

— Погорите только, светлый пан, — заботливо проговорил в самое ухо знакомый с детства голос. И что-то было такое в тихом голосе старого слуги… Что-то, заставившее светлого пана остановиться, хватая ртом холодный воздух и чувствуя себя так, будто с разбегу налетел грудью на дуло пистолета, уставленное на него добрым старым улыбающимся слугой. Из лучших побуждений, разумеется.

А слуга, придерживая своевольного пана за плечи, улыбался — чуть-чуть, уголками губ, ободряюще и заботливо, как и положено верному слуге, только что спасшему своего любимого господина из огня. А в глазах его была остывающая уже тревога — как и положено глазам верного слуги… И что-то еще было в глазах верного слуги…

И пан Владислав растерянно огляделся, спотыкаясь о лица крестьян, сбежавшихся — для того, чтобы… что? — тушить пожар, пожирающий панский дом? Или просто поглазеть? Или подпереть снаружи случайным полешком дверь спальни молодой хозяйки? На диво споро сбежавшихся — почти вся деревня стояла вокруг горящего панского дома, перетаптываясь и выглядывая друг у друга из-за спин. Как будто погреться собрались вокруг большого костра… костра, который сами разложили и подожгли — чтобы было не холодно этой темной осенней ночью.

У пана Владислава невесть почему поползли по спине ледяные мурашки. Как будто можно было замерзнуть здесь, перед самым большим костром из всех, какие он видел в своей жизни.

Со стороны, наверное, это выглядело как обычный пожар. Гудел огонь; с треском рушились горелые балки; кричала и металась за окном женская фигура; билась на руках у няньки четырехмесячная девочка (как успели вынести?); бестолково носились по двору слуги с ведрами, шпыняемые встрепанным со сна управляющим, заполошно вопившим: «Воды, олухи, воды скорее!» Словом, суета и паника, обычные для ночного пожара, захватившего врасплох сонных обитателей большого дома.

Все так. Только… только они стояли и смотрели — мужики и бабы с хмуро-равнодушными лицами, как будто вросшие в землю босыми ногами. В их темных глазах плескались алые отсветы пожарища, и пан Владислав подавился комком неожиданного страха, споткнувшись растерянным взглядом об эти глаза. И вспомнил вдруг — к чему бы это? — как пару лет назад соседа (дальнего, слава богу) подняли на вилы его же собственные крестьяне. Зачинщиков потом, конечно, перевешали, но ведь покойнику-то от этого легче не стало. И теперь, бог весть почему, пану Владиславу вдруг примерещился в угрюмых крестьянских глазах холодный блеск тех самых вил, нацеленных — теперь в его — ребра. Если он что-то сделает не так…

Он не считал себя трусом. Лихой наездник; храбрый охотник, не раз встречавший — глаза в глаза — злой и подслеповатый взгляд разъяренного медведя, поднятого собаками из берлоги; заправский дуэлянт, с отчаянной беззаботностью заглядывавший в дуло направленного на него пистолета — и в глаза противника, пальцы которого тряслись на спусковом крючке. Пан Владислав никогда не считал себя трусом. До этой ночи.

Ночи, дотла сгоревшей в пламени костра, больше и ослепительнее которого пан Владислав не видел в своей жизни. Сияние этого костра выжгло ночь, как будто ее и не было — ни ночи, ни черноты неба, ни сонной тишины спящего дома. Ни бесшабашно-отчаянного храбреца пана Владислава, который, смеясь, выходил один с дуэльным пистолетом на медведя и на спор нырял в ледяную прорубь.

На пестрой от палых листьев, прихваченной первым заморозком земле, стоял, горбя плечи и клацая зубами (от холода, от страха?) испуганный жалкий человек, а старый слуга заботливо придерживал на его плечах теплый плащ. И надо было бы вырвать из рук слуги этот плащ; окатить парой ведер воды, накинуть на голову — и туда, в огонь, где сквозь треск и гудение пламени прорывался отчаянный женский крик.

А он почему-то стоял и смотрел. Смотрел, как мечется в окне тонкая фигура, и бьются о стекла женские руки, и как эти стекла рассыпаются серебряным дождем — сначала одно, потом второе, потом третье. А потом тяжелый бронзовый подсвечник, выпавший — или выброшенный? — из этого окна, подкатился прямо под ноги пана Владислава. Подсвечник, еще теплый от жара огня и от прикосновений ее руки. А пан Владислав так и не пошевелился. Стоял и смотрел, как пламя огненной короной вспыхивает на волосах женщины, бьющейся за запертым окном.

…Красивых волосах — мягких, каштановых, с золотистой рыжинкой, которые, наверное, любил гладить брат…

…Так и прополыхало — почти до рассвета, еле-еле потушили — когда пламя, до черных костлявых балок объевшее правое крыло дома, потянулось к центру. Ветра не было, потому сразу огонь и не перекинулся. Потому и успели спасти основную часть дома. А потом оказалось, что выгорело-то и не так уж много — спальня да гардеробная. Ее спальня и ее гардеробная.

Очевидцы говорили, что горело сильно — пламя до неба доставало, светло было, как днем, и жаром полыхало — близко и не подойти. А что удивительного, когда в этом огне настоящая ведьма горела? А может, кто самогоном бревна облил перед пожаром? Ну, случайно, конечно…