Сердце Ангела - Вильям Хортсберг

— Вы не имеете права шпионить за мной, — сказала Эпифани, избегая моего взгляда.

— Департамент парковых хозяйств и Общество гуманистов вряд ли согласятся с вами. У вашей милой религии весьма зловещие ритуалы.

На этот раз Эпифани впилась в меня черными от ярости глазами.

— Обеа не подвешивала человека на крест. И никогда не порождала Священную войну или Инквизицию…

— Ну да, конечно: прежде чем сварить суп, нужно убить цыпленка, верно? — Я закурил сигарету и выпустил струйку дыма в потолок. — Но меня беспокоят не мертвые цыплята, скорее, мертвые пианисты.

— Вы думаете, я спокойна? — Эпифани подалась вперед; под тонким свитером рельефно обрисовались изящные выпуклости.

Про таких девушек говорят "сочная", и мне представилось, как я утоляю жажду ее смуглой плотью.

— Не знаю, что и подумать, — продолжал я. — Вы звоните, уверяя, что должны меня срочно видеть. Теперь вы здесь, но ведете себя так, будто делаете мне одолжение.

— Возможно, так оно и есть. — Она откинулась назад и скрестила длинные ноги. — Вы начинаете поиски Джонни Фаворита, и на следующий день убивают человека. Это не просто совпадение.

— И что же?

— Посмотрите, как расшумелись газеты, связывая это убийство с вуду! Но я могу сказать совершенно точно: смерть Пупса Суита не имеет к Обеа ни малейшего отношения.

— Откуда вам это известно?

— Вы видели фотоснимки в газете? Я кивнул.

— Тогда вы знаете, что эти кровавые знаки на стенах назвали "символами вуду"? Еще один кивок.

— Так вот: легавые разбираются в вуду не больше, чем свиньи в апельсинах! Эти символы должны были изображать веве, но они не годятся.

— Что за веве? — утомленно спросил я.

— Магические знаки. Я не могу объяснить их значение непосвященному, но вся эта кровавая чепуха имеет такое же отношение к настоящему ритуалу, как Санта-Клаус к Иисусу. Я уже много лет мамбо и прекрасно в этом разбираюсь.

Я затушил окурок в пепельнице из "Сторк-клуба", памяти о давно угасшем любовном романе.

— Уверен, что вы в этом разбираетесь, Эпифани. Так значит, знаки фальшивы?

— Не то чтобы фальшивы, скорее, неправильны. Не знаю, как объяснить по-другому. Ну скажем, кто-то описывает футбольный матч и путает "гол" с "угловым". Вы понимаете?

Я сложил "Ньюс" так, чтобы она видела третью страницу, и показал ей змееобразные зигзаги, спирали и прерывистые кресты на фото.

— То есть вы считаете, что все это выглядит похожим на веве и прочее, но изображено неверно?

— Вот именно. Видите этот круг, где змей заглатывает собственный хвост? Это Дамбалла, настоящее веве, символ геометрического совершенства вселенной. Но ни один посвященный никогда не начертит его радом с Бабако, как здесь.

— Итак, тот, кто сделал эти рисунки, по меньшей мере знает, как выгладят Бабако и Дамбалла.

— Именно это я и стараюсь вам растолковать. Вы знали, что Джонни Фаворит имел отношение к Обеа!

— Я знаю, что он хунси-босал.

— У Пупса и впрямь был длинный язык! Что еще вам известно?

— Только то, что Джонни Фаворит путался с вашей матерью. Эпифани скривилась, будто глотнув чего-то горького.

— Это верно. — Она покачала головой, как бы отрицая этот факт. — Он мой отец.

Меня словно окатили из ведра холодной водой. Я застыл, вцепившись в подлокотники кресла.

— Кто еще знает об этом?

— Никто, кроме меня и мамы, но она умерла.

— А как же Джонни?

— Мама так и не сказала ему. Я родилась, когда он уже был в армии, — так что мы действительно с ним не встречались.

— А почему вы откровенничаете со мной?

— Я боюсь. Смерть Пупса как-то связана со мной. Не знаю, каким образом, но чувствую это каждой клеточкой тела.

— И вдобавок считаете, что в этом замешан Джонни Фаворит?

— Не знаю. Мне казалось, что вам это уже известно, ведь думать — ваша работа.

— Возможно. И кстати — если вы что-то утаили, то сейчас самое время признаться.

Эпифани уставилась на свои сложенные на коленях руки.

— Мне больше нечего сказать. — Она встала, бодрая и деловитая. — Мне пора. Я уверена, у вас полно работы.

— Я как раз ею и занимаюсь, — заметил я, поднимаясь. Она сняла пальто с вешалки.

— Полагаю, вы не шутили насчет профессиональной тайны?

— Все, что вы мне рассказали, — строго конфиденциально.

— Надеюсь. — Она улыбнулась. Улыбка была искренней, — не рассчитанной на какой-то результат. — И вопреки здравому смыслу — я вам верю.

— Спасибо. — Я вышел из-за стола, когда она открывала дверь.

— Не беспокойтесь, — бросила она. — Я сама найду выход.

— У вас есть мой номер?

— Я позвоню, если что, — кивнула она.

— Обязательно позвоните.

Она снова кивнула и исчезла. Я стоял у стола, не двигаясь, пока не услышал, как закрылась наружная дверь. В следующие три секунды я схватил "дипломат", сорвал с вешалки пальто и запер контору.

Приложив ухо к наружной двери, я подождал, пока за ней не закрылись дверцы автоматического лифта, и выскочил в пустой коридор. Было слышно, как щелкали арифмометры, и жужжит электробритва мадам Ольги, с помощью которой она расправлялась с непрошеными волосками. Я ринулся к пожарной лестнице и, прыгая через три ступеньки, помчался вниз.

Глава двадцать пятая

Я опередил лифт на добрых пятнадцать секунд и ожидал на площадке, чуть приоткрыв пожарную дверь. Эпифани прошла мимо меня на улицу. Я двинулся следом, свернул за угол и спустился в метро.

Она села на поезд местной линии. Я вскочил в следующий вагон и, едва поезд тронулся, открыл вагонную дверь, и устроился на подрагивающей металлической платформе над сочленением, откуда удобно было следить за ней через дверное стекло. Девушка сидела очень прямо, сжав колени и устремив взгляд на цепочку реклам, мелькавших за окнами вагона. Она вышла через две остановки, на Коламбус-серкл, и двинулась на восток, вдоль Центрального парка, мимо Мемориала, где морские коньки тянули колесницу, отлитую из спасенных с затонувшего корабля пушек. Пешеходов было мало, поэтому я держался достаточно далеко от девушки, постукивавшей каблучками по десятиугольным асфальтовым плитам, которые окаймляли Парк.

На Седьмой авеню она свернула к центру, вглядываясь в номера домов, торопливо прошла мимо Атлетического клуба и украшенного скульптурами жилого комплекса Алвин-Корт. На углу Пятьдесят седьмой улицы ее остановила пожилая дама с тяжеленной продуктовой сумкой, и мне пришлось нырнуть в магазин нижнего белья, пока Эпифани показывала ей дорогу, помахивая рукой в сторону Парка.

Я едва не потерял ее — она перебежала через улицу с двусторонним движением, не дожидаясь сигнала светофора, — и растерянно стоял у края тротуара, но девушка замедлила шаги, изучая номера домов над магазинами, вдоль Карнеги-холла. Прежде чем загорелась зеленая надпись "ИДИТЕ", я заметил, как она остановилась в конце квартала и вошла в здание. Знакомый адрес: Седьмая авеню, 881. Там жила Маргарет Круземарк.

Очутившись в вестибюле, я понаблюдал, как латунная стрелка над правым лифтом доходит до цифры "II", а ее двойник слева опускается. Дверцы лифта открылись, и оттуда вышел целый струнный квартет со своими упрятанными в футляры инструментами. Единственным моим спутником оказался мальчик-посыльный от магазина "Кристед" с картонкой зелени на плече. Он вышел на пятом этаже, и я сказал лифтеру: "Пожалуйста, девятый".

На этаж Маргарет Круземарк я поднялся пешком по пожарной лестнице, оставляя позади лихорадочный ритм чечеточного класса и далекие переливы сопрано. Коридор был пуст, и можно было беспрепятственно заняться дверью со знаком "скорпиона"…

Положив "дипломат" на потертый коврик, я щелкнул замочками. Сверху, в "аккордеонных" перегородках, торчали пачки липовых формуляров — для придания кейсу официального вида, но под фальшивым дном я хранил свой профессиональный инструмент. Там в отдельных гнездах лежали: "набор грабителя" из особо прочной стали, контактный микрофон с миниатюрным магнитофоном, десятикратный бинокль фирмы "Литц", фотоаппарат "Минокс" с подставкой для пересъемки документов, пятисотдолларовая коллекция отмычек, никелированные стальные наручники и заряженный "смит-и-вессон", модель "Сентинел", 38-го калибра с корпусом из легкого металла.

Я извлек контактный микрофон и подсоединил наушник. Отличная штука. Достаточно было поднести микрофон к двери, и все тайное становилось явным. Если кто-то появлялся, я ронял микрофон в карман рубашки, а наушник сходил за слуховой аппарат.

Но на этот раз никто не появился. Эхо вибрирующего сопрано сливалось с фортепианным арпеджио в пустом коридоре, но это не помешало мне услышать слова Маргарет Круземарк:

— Мы не были близкими подругами, но я очень уважала твою мать.