Год багульника. Осенняя луна - Джен Коруна

— Кухня почти готова, моя королева!

— А что мы будем на ней жарить?

— Я уже бегу ловить рыбу, моя королева! — с шутливой расторопностью воскликнул он, все еще стоя на коленях.

Моав снова рассмеялась и, неожиданно нагнувшись, положила обе ладони ему на волосы и поцеловала в лоб, словно благословляя… Сердце Кравоя так и зашлось! Ее губы были такими мягкими и прохладными… Моав резко отпустила его, словно смутившись собственной смелости, однако ее растерянность длилась всего миг — опять рассыпался ясный смех, синие глаза снова глядели смело и слегка насмешливо.

— Если она будет на тебя нападать, кричи! Я попробую помочь.

— Так и сделаю… — изменившимся голосом ответил краантль и, поднявшись, быстро зашагал к морю.

Вскоре он вернулся с уловом — тремя большими жирными рыбинами. Моав в лагере не было. Сев у костра, Кравой стал с довольным видом ворошить угли. Когда жаровня была готова, он осторожно уложил в нее рыб и присыпал сверху пеплом. Он любил, а главное, умел готовить на огне, утверждая, что пламя делает пищу живой. Было ли это действительно так, сказать сложно, но от его стряпни и впрямь трудно было отказаться. Даже Моав порой не могла удержаться, чтобы не съесть кусочек приготовленной им оленины или крольчатины. Конечно, когда никто не видел…

Вскоре появилась и она.

— Все готово, моя королева! — объявил Кравой, выкапывая обед из углей и сдувая с него пепел.

Рыба выглядела чрезвычайно аппетитно, тонкая кожица легко отставала, под ней белело нежное сочное мясо. Моав взяла одну рыбку и стала отщипывать от нее горячие кусочки, дуя на них. Глядя, как она пытается удержать пальчиками горячую еду, Кравой аж рассмеялся.

— Ты что забыла: пирожки с пылу с жару и чужую кейнару едят глазами! — смеясь, сказал он и тут же потупился — непонятно, для кого из них эта поговорка была более актуальна…

К счастью, веллара была слишком поглощена едой, чтобы заметить его смущение. Кравой взял второю рыбину и стал не спеша разделывать.

— Это жестоко — убивать бедных животных ради пищи! — заявила Моав, отделяя от косточек белое мясо.

— Ну не всем же питаться кочерыжками. Если я не поем мяса хотя бы раз в день, я хожу голодный.

— А как же обет, который вы дали солнцу? — хитро спросила эльфа. — Или старшего жреца он не касается?

— Касается. Но ведь убивать можно по-разному…

— Ах вот оно что! Выкрутились все-таки! Я всегда говорила, что краантль хитрые, как лисицы! И такие же рыжие!

Кравой положил свою долю и упер руки в бедра.

— Так, а ну положи рыбу на место! Она ведь приготовлена не с благословения богов! Ешь свои кочерыжки!

Он кинулся к Моав, но та вскочила, смеясь и держа драгоценную еду на отлете. Кравой рассмеялся вместе с ней и снова принялся за еду. Поделив поровну третью рыбину, они с аппетитом съели и ее.

После сытного обеда обоих начало клонить в сон. Первой сдалась Моав — зевнув несколько раз, она свернулась клубочком прямо на теплых камнях и уснула. Солнечный эльф некоторое время сидел, глядя, как набегают сине-зеленые волны, однако вскоре монотонное зрелище убаюкало его. Раскинувшись на солнцепеке, он тоже задремал.

Он спал пару часов, вернее, не спал, а скорее грезил наяву. Яркое солнце разморило его, мысли сделались ленивыми и тягучими. Проснувшись, Кравой некоторое время продолжал предаваться мечтам, мягкий и разнеженный, будто впитавший в себя тепло камней, на которых лежал, затем перевернулся на живот, взглянул в сторону Моав. Но ее не оказалось на месте. Он оглянулся по сторонам, сел — наверное, пошла гулять…

И действительно, вскоре из-за камней показалась маленькая фигурка. Эллари шла задумчиво, ветер тихо перебирал ее тонкие волосы, заставляя то и дело отводить их с лица белыми пальчиками, в свете солнца она казалась почти прозрачной. В руках у нее был букет высоких лиловых цветов, похожих на душицу. Уперев подбородок в ладони, Кравой мечтательно наблюдал, как она подходит все ближе.

— Проснулся, соня? — ласково спросила она, приблизившись к нему.

— Нет, еще сплю и вижу чудесный сон, — с улыбкой ответил он, вглядываясь в ее свежее лицо, чуть прикрытое растрепавшимися волосами.

— И что же тебе снится?

— Прекрасная лунная эльфа, которая идет по берегу моря и несет такие замечательные цветы…

Моав присела рядом с ним, по-дружески пригладила кудрявые волосы.

— Ты всегда был фантазером! Вот теперь еще и эльфы с цветами мерещиться стали. Спустись с облаков на землю!

— А если я не хочу? Если мне и так хорошо?

Она вдруг неожиданно стала серьезной.

— Тогда считай, что тебе повезло…

Поднявшись, она отбросила цветы в неожиданной злобе. Растерявшийся Кравой вскочил вслед за ней.

— Ты чего?! Ну, прости меня, я сказал глупость!..

Моав подняла лицо, заставив солнечного эльфа снова удивиться — ее взгляд был нежным и немного грустным.

— Скоро закат — давай посидим, посмотрим на море, — предложила она. — Помнишь, как мы в детстве любили смотреть на закат из моей башни?..

— Я до сих пор люблю на него смотреть, — чуть слышно проговорил Кравой.

Солнце действительно начинало клониться к горизонту. Ветер постепенно усиливался. Эльфы сели на высоком скалистом берегу, наблюдая, как море катит волны, дробя их о блестящие камни далеко внизу. Громады воды с ревом обрушивались на берег, и в следующий миг ветер доносил соленые брызги. Над волнами кружились чайки, оглашая воздух резкими криками; то одна, то другая из них вдруг камнем бросалась в сине-зеленую толщу, выныривая с бьющейся в клюве рыбешкой.

Кравой, не щурясь, смотрел, как на поверхности воды играют лучи. Удивительным, необъяснимым образом они были чем-то похожи друг на друга — яркие золотистые блики и солнечный эльф. За лето его волосы выгорели на солнце, обретя цвет зреющей пшеницы, и этот светлый цвет подчеркивал карюю темноту его глаз и смуглость кожи, обласканной летним загаром. Казалось, между ним и солнцем существует связь — тонкая и крепкая одновременно, сообщающая молодому краантль все возможные цвета солнечных лучей…

Моав немного посидела рядом с ним, потом тихо поднялась и отошла на скалистый выступ, что навис над водой. Сидя на горячем камне, Кравой украдкой наблюдал за ней. Непривычно тихая, она неподвижно стояла на краю обрыва, всматриваясь в далекий горизонт. Соленый ветер развевал ее волосы, как белый парус, обдувал щеки, сушил бледные губы, а жрец солнца все смотрел на нее, и не смел пошевелиться, боясь спугнуть прекрасное видение.

Неожиданно Моав запела — громко и протяжно, стоя лицом к ветру. Запела песню о молодом солнечном воине, что затерялся на морских просторах вдали от дома, но это был совсем не тот удалой напев, что звучал некогда под сенью могучего дуба, — еще никогда в жизни Кравой не слышал, чтобы эту историю рассказывали столь горькими словами. Он и не догадывался о существовании этих слов: та песня, которую он знал, была совсем иной, хоть и герои ее были те же — и конец у нее был совсем другим… Песня же, которую пела Моав, была отчаянной, словно плач по умершему, и страстной, как летящая вдаль молитва — она пела о море и затерявшемся в нем корабле, о страннике, всей душой стремящемся к дому, к той, что ждет его на берегу, у цветущего куста багульника; о ветрах, что встают на его пути, о ведущей его надежде, о том, как сменяет ее горькое отчаяние… Слово за словом лилась песня, и влюбленному краантль казалось, будто слышится в ней зловещий шум волн и беспощадный вой ветра. И жутко становилось ему и сладостно от этой песни, и каждое слово падало на дно его сердца, впечатываясь в него, точно горячий металл.