Том 12. Пьесы 1908-1915 - Максим Горький

Вася (усмехаясь). Увы… Разваливается колосс на глиняных ногах… эх, родина моя!

Елена (взглянув на него, потом на мужа). Знаете, чьё мнение здесь ценнее всего? Сашино!

Саша (прячется). Ну, что это…

Елена. Она выросла в той среде, о которой сейчас рассказано нам…

Вася (Зине, негромко). Рассказ из быта готтентотов может оценить только готтентот.

Зина (протяжно). Не надо-о!

Вася. Шатобриан посылал рукопись Аталы индейцам, и только когда они сказали ему: всё верно! — решился напечатать книгу.

Мастаков (ласково и мягко). Разве я лгу? Я? Никогда!

Елена. Нужно ли объяснять?

Мастаков. Мне просто до боли жалко людей, которые не видят в жизни хорошего, красивого, не верят в завтрашний день… Я ведь вижу грязь, пошлость, жестокость, вижу глупость людей, — всё это не нужно мне! Это возбуждает у меня отвращение… но — я же не сатирик! Есть ещё что-то — робкие побеги нового, истинно человеческого, красивого, — это мне дорого, близко… имею я право указать людям на то, что люблю, во что верю? Разве это ложь?

Вася (улыбаясь, поучительно). Ну, да, это обычная ваша мысль… вы часто говорите об этом. Но — вы забываете, что есть нечто неотразимое… пред ним всё наше человеческое, и доброе и злое, — ничтожно, осуждено на гибель.

Мастаков. Боже мой… надоели мне эти слова!

Вася (иронически). Надоели? Не более того?

Мастаков. Вам известен обычай омывать тело покойника? Давайте омоемся от пошлости и лени при жизни! Пусть всё человечество в свой последний час предстанет гибели чистым и прекрасным… пусть оно погибнет с мужественной простотой, с улыбкой!

Вася. О романтизм! Не всё ли мне равно — как умереть?

Мастаков (уныло). Да? Всё равно вам?

Елена (спокойно). Разве не лучше умереть красиво?

Вася. Я не романтик. Нет.

Зина (почти с отчаянием). Да оставьте вы этот похоронный разговор! Только что слышали такой задушевный рассказ… право, стыдно перед автором!

Вася. Писателей не стыдятся. Писатель должен быть мужествен… особенно когда он проповедует… весёлый стоицизм! (Смеётся.) Каково словцо?

(Самоквасов идёт с букетом цветов; видя Васю, остановился, хмурится, дёргает себя за ус.)

Елена (живо). Добро пожаловать!

Самоквасов. Моё почтение… (Делит букет, цветы падают на землю.) Позвольте предложить вам… и вам… (Сконфузился.) Становлюсь стар и неловок…

(Мастаков встал, отошёл в сторону и, глядя в небо, тихо посвистывает. Вася тоже встал и уходит прочь. Самоквасов, видя это, ещё более теряется.)

Елена. Саша, поставьте в воду, пожалуйста.

Зина (идёт вслед за Васей). Спасибо вам! Чудесные цветы. (Васе.) Тебе нравятся ирисы?

Вася (тихо). Мне нравится отставной полицейский. Он влюбился в тебя — ты понимаешь?

Зина. Василий! Зачем ты это говоришь?

Вася. Он наверное сделает тебе предложение…

Зина. Перестань!

Вася. И когда я умру… ты выйдешь за него замуж…

(Они уходят. Елена всё время что-то говорит Самоквасову с доброй улыбкой, оживлённо.)

Самоквасов. Да… но, видите ли…

Елена (громче). Вы преувеличиваете! Люди гораздо более глупы, некультурны, чем злы…

Самоквасов. Я всё-таки прожил сорок лет, и обидно, когда люди, ещё не жившие, третируют тебя…

Медведева (идёт). Добрый вечер! А где же мои?

Елена (оглядываясь). Тут где-то.

Медведева (садясь). Пора бы домой! Ему запрещено гулять после заката, а он нарочно ходит.

Самоквасов (крякнув). Гм… Почему же нарочно?

Медведева. Да уж так… вижу я эту игру! (Грозит пальцем.) Я простая женщина, а всё вижу…

Мастаков (подходя к ней). А вы не сердитесь… Ведь вы добрейшая душа!

Медведева. Не могу, батюшка! Мать я, и у меня погибает дочь… да! Вы — милый человек, хороший вы человек, ну а материнское — вам неведомо и непонятно. Мук моих вы не знаете, слёз не видите, думушки мои бесконечные неведомы вам… Сына потеряла, теперь — дочь теряю… каково это?

(Самоквасов мрачно нахмурился и отходит прочь.)

Мастаков. Дочь теряете? Почему же?

Медведева (грубовато). Да что вы — не видите, как она измоталась, устала, изнервилась вся? Ночами — не спит, плачет… А он ей — всё о смерти, всё о том, что вот он, молодой, умирает, а она будет жить…

Мастаков (удивлённо). Он? А я думал — он… не так…

Медведева. Разве такая она была? Спокойная, крепкая, весёлая! Бывало — целый день смеётся, поёт…

Мастаков. Мне казалось, что у него очень развито чувство человеческого достоинства и он… не станет…

Медведева. Не станет! Как же! Эдакий-то самолюб да стеснялся бы? Он же первое лицо на свете… ведь из его речей выходит, что когда он помрёт — и мир весь помереть должен, и солнце погаснет… вишь какой лакомый! Да ещё целует её иной раз, о господи! Вдруг заразит, а? Ведь это что же? За что?

Самоквасов (рычит). Это… я вам скажу… это уж я не знаю…

Медведева. Ну, батюшка, тоже и все вы, мужчинки, хороши…

Елена (предостерегая). Не слишком ли жёстко говорите вы? (Указывает глазами на Самоквасова.)

Медведева (изменяя тон). Да. Забылась, пожалуй. Мать! Не за себя ожесточаюсь — за дочь… мне что себя жалеть? А дитя своё я обязана хранить… и больно мне видеть, как отравляют душу её смертной тоской… да!

Самоквасов (Мастакову). Вот положение, а? Вот — как тут, что вы скажете? (Взволнованно отходит прочь.)

Мастаков (негромко). Не смеет умирающий тащить в свою могилу живого…

Самоквасов. А вот видите — тащит! Ненавижу я этого Васю. Иронический он человек, но — ничтожный!

Медведева. Водицы бы мне, что ли…

Саша (из-за деревьев). Сейчас!

Медведева. Сердце горит. О, господи… милосердный господь наш!.. Сохрани и помилуй юность… одари её радостями от щедрот твоих!

(Все замолчали, поникли. Саша приносит воду. С террасы, позёвывая, идёт Вукол Потехин.)

Вукол (подходя). Я спал — одиннадцать часов подряд! Лёг — в восемь, встал в семь. (Оглядывает всех.) Я думал, вы чай пьёте. (Медведевой.) Почему, премудрая, у вас такое свирепое лицо?

Медведева (встаёт). Да так… Пришла к чужим людям, нажаловалась, наскрипела… Простите… пойду домой.

Елена. Посидите с нами!

Вукол. Эге, да все вы чего-то… не в духе как бы?

Медведева (покорно). Нет, пойду… Зина одна там…

Вукол. А жених где же? (Ему не отвечают. Самоквасов смотрит на него сердито.) Ничего не понимаю! Заспался. (Самоквасову.) Тебе, Мирон, я чувствую, хочется пива выпить холодного.

Самоквасов. Мне? (Решительно.) Да, идём… мне очень хочется… вообще… (Быстро уходит.)

Вукол (идя за ним). Стой! Куда ты?

Елена (Медведевой). Посидите с нами, а?

Медведева. Точит он её там… нет, я пойду! Вы простите… может, нехорошо говорила я…

Елена. Не мы будем осуждать вас за это.

Медведева. Ой, родная вы моя, тяжело бабой быть! Вы ещё не знаете этого, у вас вон дитя взрослое (кивает на Мастакова), а вот, погодите, когда народится много, да начнутся их юные годы…

(Ушли. Мастаков, посвистывая, смотрит на часы. Возвращается Елена.)

Мастаков. Какая симпатичная старуха-то, а?

Елена. Очень. Русская.

Мастаков (оглянулся, тихо). Лена, как ты думаешь, могла бы она, из любви к дочери, к юной жизни, — совершить преступление? Возможно ведь, а?

Елена (улыбаясь). Думаю — возможно.

Мастаков (горячо). Великолепно! Ах, Лена, как это великолепно! Нет ничего лучше возможностей, и нет им границ, а?

Елена. Я не думаю, чтобы именно она могла — пойми! Но — бывало, что матери делали преступления ради счастья детей, — ты это знаешь!