Скажи им, мама, пусть помнят... - Гено Генов-Ватагин

И отец, который сначала хотел прогнать попа, как-то сразу преобразился, даже улыбнулся в усы. Почему бы не позволить покропить дом за здравие сына, ведь поп это решил сделать из хороших побуждений.

Поп Неофит сделал несколько шагов, натянул на свое огромное широкоплечее тело епитрахиль, раздул кадило, даже насыпал в него ладан и, посмотрев через окно в небо, крикнул во весь голос:

— Да сохранит господь вашего молодца!

Мама, хоть и не очень-то верила в бога, зажгла лампадку перед иконой с изображением святого Георгия на колеснице, запряженной белыми лошадьми, и помолилась богу, чтобы он хранил меня. После этого она успокоилась, щедро угостила попа анисовой водкой и пожелала ему здоровья. Вдохновленный анисовкой, поп еще больше оживился, высоко поднял кадило и запричитал:

— Врагам пусть за зло платит сторицей, и пуля пусть его не берет! И пусть живым и невредимым вернется с победой!

Длинная молитва попа Неофита очень понравилась моим родителям. Отец, сидевший в углу, слушал его с удовольствием. Мама же все подливала в рюмку попа водки и ловила каждое его слово, будто от его молитвы зависела моя жизнь.

На прощание он обещал моим родителям, что, если понадобится, спрячет меня в церкви; в случае же, если владыка выгонит его за это со службы, то он, поп Неофит, уйдет в горы.

Молился ли он искренне — не знаю, но позже я понял, что поп Неофит был неплохим человеком. Даже в молитвах перед амвоном он упоминал и мое имя, чтобы господь бог хранил меня от злых врагов.

Когда мама рассказывала мне об этом, я невольно посмотрел в угол комнаты, и мне показалось, что я вижу попа Неофита и его дымящееся кадило. На душе стало грустно и светло.

Меня проводили: отец выглянул за ворота, мама поцеловала меня, и скатившаяся из ее глаз слеза обожгла мне щеку.

Йонко стоял в тени дерева и ждал меня. Мы перешли вброд реку и через поля добрались в горы.

ЙОЗО

Ноябрь был холодный и дождливый. Ветер пронизывал до костей; ледяной дождь, предвещавший снег, шел несколько дней подряд. Горы словно бы насквозь пропитались влагой. Не осталось сухого места ни под одним деревом.

Не знаю: приходилось ли вам бывать в горах в дождливое время? Тучи настолько низко опускаются к земле, что вместе с деревьями образуют что-то похожее на замкнутый круг. Становится трудно ходить — скользко. Ты падаешь, встаешь, снова падаешь и испытываешь такое чувство, что никогда не выберешься из этого дьявольского круга.

Люблю Среднегорье. Но сейчас, когда все заволокло туманом, когда непрерывно идет дождь, я мечтал как можно скорее выбраться отсюда. А проклятый дождь все лил и лил. Только дядя Калчо чувствовал себя хорошо под огромным плащом-ямурлуком. Нет более практичной одежды, чем крестьянский ямурлук. Он намокает только сверху, и затем уже ему не страшен никакой дождь.

— Эй, горожанин, как ты себя чувствуешь в своем наряде? — обратился дядя Калчо к Стамо, который весь съежился в своей тонкой спортивной куртке.

— Зуб на зуб не попадает! — откликнулся Стамо.

К вечеру мы попрощались с товарищами и отправились в дорогу. Добряну, Йоско и мне предстояло пробраться в Пловдив, куда нас вызывали на совещание. Эту дорогу мы хорошо изучили, ведь мы с Добряном не раз ходили в город. Но сейчас дождь создавал дополнительные трудности.

Я шел первым, за мною Йоско и последним — Добрян. Миновав дранговскую рощу, мы спустились по последнему склону и вышли на равнину. Внизу протекала бурная речка. Мы остановились около нее и затем медленно, один за другим, вошли в холодную воду.

Двигались молча. Дождь продолжался, грязь прилипала к ногам. Каждый шаг давался с трудом, и со стороны могло показаться, будто мы считаем, сколько шагов нужно сделать, чтобы дойти до Пловдива.

Обошли стороной села Дрангово и Отец-Кириллово. Вокруг только поле — ровное-ровное. Нигде ни кустика.

Наступал рассвет. Мы подошли к селу Генерал-Николаево. В этом селе у нас не было никаких связей. Местные жители отличались крайней религиозностью, признавали только попов, которые помыкали людьми как им заблагорассудится.

Что же делать? Среди белого дня идти через открытое поле — опасно, оставаться здесь — не менее опасно. Ведь укрыться было совершенно негде.

— Паршивы наши дела! — выругался Йоско.

— Войдем в какой-нибудь дом, и все! — отрезал Добрян.

Он был намного старше нас, и мы прислушивались к его словам. Рабочий из Пловдива, с большим партийным и революционным опытом, Добрян был нашим старшим другом. Мне никогда не доводилось видеть, чтобы он был с кем-нибудь груб. Говорил он тихо, медленно и немного нараспев. Ко всем относился сердечно и по-дружески, поэтому партизаны любили его.

— Решено, — снова повторил Добрян. — Просто зайдем во двор крайнего дома и там переждем!

Мы перелезли через ограду, пересекли двор и забрались в хлев. Хлев как хлев, как и все другие в этом краю. Приземистый и тесный. В нем едва разместились два ослика и тощая корова. Над хлевом находился чердак, так сказать, второй этаж, заваленный кукурузными листьями и сеном. «Комфортабельно», тепло и уютно. На посту остался Йоско, а мы с Добряном сразу же заснули. Сколько спали, не помню. Не помню также, когда хозяйка дома, женщина средних лет, вошла в хлев, чтобы подоить корову. Напуганные ее криком, мы проснулись.

— Ой-ой, мамочка! Йозо, здесь чужие!

Мы соскочили вниз: Йоско держал женщину и пытался заткнуть ей рот, чтобы она не кричала. А она металась, ведро дребезжало в ее руке, и несчастный Йоско в какой уже раз повторял:

— Ну замолчи же! Ничего плохого мы тебе не сделаем!

— Отпусти ее! — сказал Добрян.

Она посмотрела на него благодарным взглядом.

— Не бойся, сестра, мы неплохие люди, — добавил Добрян и посмотрел на нее тепло и ласково своими большими голубыми глазами.

Женщина взглянула на его доброе лицо, и ее страх мало-помалу рассеялся.

— Успокойся, мы ничего не просим, кроме разрешения провести день в хлеву.

Наконец она пришла в себя и спросила:

— А вы, случайно, не из леса?

— Мы — партизаны!

Женщина побледнела:

— Ой-ой, боже, погибли мы! Деточки мои! Уходите!.. Вчера сожгли семь домов в Стряме. Там стоят войска и полиция. Ищут Леваневского. Боже, может, кто из вас и есть этот Леваневский!.. Нас же живьем сожгут! Стоит только кому-нибудь сказать, что Леваневский побывал у нас, и тогда конец.

И она закрыла лицо руками.

— Куда же нам идти? — сказал Добрян. — У нас нет своего дома, мы даже имена свои позабыли. А ты говоришь: «Уходите».

И словно бы оправдываясь, женщина тихим голосом повторила:

— А вчера семь домов в Стряме подожгли…

— Никуда мы не пойдем. Позови своего мужа! — приказал ей Йоско, указывая на дверь.

Превозмогая страх, она позвала:

— Йозо, Йозо, иди сюда!

— Значит, мы тезки, — засмеялся Йоско. — Ну, в таком разе нам нельзя не договориться. Двое Йоско — это уже кое-что значит!

Открылись двери, и перед нами во весь свой могучий рост встал Йозо.

— Ну, друг, — сказал Добрян, — сегодня до вечера тебе придется посидеть дома.

— Люди, да как же я могу не выходить отсюда целый день, я же мясник, меня ждут в лавке.

— Ничего не поделаешь, сошлешься на болезнь, — сказал ему Добрян.

— Ну что ты! У меня отнюдь не болезненный вид! Если об этом узнают в селе, все сразу же придут сюда и подымут нас на смех.

Наконец он все же согласился с нами. Ничего не поделаешь. Заболел человек. Но не прошло и часа, как в ворота начали стучаться.

— Йозо, Йозо! Почему не открываешь лавку?

— Йозо болен, не слышишь, как стонет?! — откликнулась его жена, не выходя из дома.

И действительно, Йозо протяжно и громко стонал.

— Хм! Болен, говоришь? Да чем же это он занемог? — И шаги удалились от ворот.

— Добрян, что мы теперь будем делать, а? Не накликал бы он на нас какой-нибудь беды? — поделился своей тревогой Йоско.

Часа два мы сидели как на иголках. Но вскоре успокоились и стали ждать наступления ночи. А день, как нарочно, тянулся бесконечно. И Йозо все стонал. Стиснул зубы и стонал. Даже дети и те не смели показываться во дворе. Они поняли, что в доме что-то происходит, раз их отец слег в постель.

Незадолго до обеда хозяйка засуетилась, зарезала гуся, ощипала его.

— Что происходит? — спросили мы ее. — Неужто ты нас решила угостить?

К вечеру мы зашли в дом. Тесная прихожая оказалась заставлена большими медными котлами и разной другой посудой. Мы переступили порог просторной комнаты. У круглого стола стояли низкие стулья, а на столе красовались большие тарелки, в которых лежали куски гуся с капустой. Мы молча переглянулись, невольно проглотив слюну. Ведь сколько дней мы не ели по-человечески! Хозяева стояли в стороне и все время уговаривали нас взять еще кусочек. Несчастные, они мечтали как можно скорее отделаться от нас. Из другой комнаты доносилась возня детей. В тот день им никто не делал замечаний, не останавливал, когда они шумели и баловались. Дети и не подозревали, кому обязаны такой свободе, но охотно пользовались ею.