Стихотворения и поэмы - Сергей Есенин

4

Всё лето провел я в охоте.Забыл ее имя и лик.Обиду моюНа болотеОплакал рыдальщик-кулик.

Бедна наша родина кроткаяВ древесную цветень и сочь,И лето такое короткое,Как майская теплая ночь.Заря холодней и багровей.Туман припадает ниц.Уже в облетевшей дубровеРазносится звон синиц.

Мой мельник вовсю улыбается,Какая-то веселость в нем.«Теперь мы, Сергуха, по зайцамЗа милую душу пальнем!»Я рад и охоте…Коль нечемРазвеять тоску и сон.Сегодня ко мне под вечер,Как месяц, вкатился Прон.«Дружище!С великим счастьем!Настал ожидаемый час!Приветствую с новой властью!Теперь мы всех р-раз – и квас!Без всякого выкупа с летаМы пашни берем и леса.В России теперь СоветыИ Ленин – старшой комиссар.Дружище!Вот это номер!Вот это почин так почин.Я с радости чуть не помер,А брат мой в штаны намочил.Едри ж твою в бабушку плюнуть!Гляди, голубарь, веселей!Я первый сейчас же коммунуУстрою в своем селе».

У Прона был брат Лабутя,Мужик – что твой пятый туз:При всякой опасной минутеХвальбишка и дьявольский трус.Таких вы, конечно, видали.Их рок болтовней наградил.Носил он две белых медалиС японской войны на груди.И голосом хриплым и пьянымТянул, заходя в кабак:«Прославленному под ЛяояномСсудите на четвертак…»Потом, насосавшись до дури,Взволнованно и горячоО сдавшемся Порт-АртуреСоседу слезил на плечо.«Голубчик! —Кричал он. —Петя!Мне больно… Не думай, что пьян.Отвагу мою на светеЛишь знает один Ляоян».

Такие всегда на примете.Живут, не мозоля рук.И вот он, конечно, в Совете,Медали запрятал в сундук.Но с тою же важной осанкой,Как некий седой ветеран,Хрипел под сивушной банкойПро Нерчинск и Турухан:«Да, братец!Мы горе видали, —Но нас не запугивал страх…». . . . . . . . . . .Медали, медали, медалиЗвенели в его словах.Он Прону вытягивал нервы,И Прон материл не судом.Но все ж тот поехал первыйОписывать снегинский дом.

В захвате всегда есть скорость:«Даешь! Разберем потом!»Весь хутор забрали в волостьС хозяйками и со скотом.

А мельник…. . . . . . . . . . .Мой старый мельникХозяек привез к себе,Заставил меня, бездельник,В чужой ковыряться судьбе.И снова нахлынуло что-то…Тогда я всю ночь напролетСмотрел на скривленный заботойКрасивый и чувственный рот.

Я помню —Она говорила:«Простите… Была не права…Я мужа безумно любила.Как вспомню… болит голова…Но васОскорбила случайно…Жестокость была мой суд…Была в том печальная тайна,Что страстью преступной зовут.Конечно,До этой осениЯ знала б счастливую быль…Потом бы меня вы бросили,Как выпитую бутыль…Поэтому было не надо…Ни встреч… ни вообще продолжать.Тем более с старыми взглядамиМогла я обидеть мать».

Но я перевел на другое,Уставясь в ее глаза,И тело ее тугоеНемного качнулось назад.«Скажите,Вам больно, Анна,За ваш хуторской разор?»Но как-то печально и странноОна опустила свой взор…. . . . . . . . . . . .«Смотрите…Уже светает.Заря, как пожар на снегу…Мне что-то напоминает…Но что?..Я понять не могу…Ах!.. Да…Это было в детстве…Другой… Не осенний рассвет…Мы с вами сидели вместе…Нам по шестнадцать лет…»

Потом, оглядев меня нежноИ лебедя выгнув рукой,Сказала как будто небрежно:«Ну, ладно…Пора на покой…». . . . . . . . . . .Под вечер они уехали.Куда?Я не знаю куда.В равнине, проложенной вехами,Дорогу найдешь без труда.

Не помню тогдашних событий,Не знаю, что сделал Прон.Я быстро умчался в ПитерРазвеять тоску и сон.

5

Суровые, грозные годы!Но разве всего описать?Слыхали дворцовые сводыСолдатскую крепкую «мать».

Эх, удаль!Цветение в далях!Недаром чумазый сбродИграл по дворам на рояляхКоровам тамбовский фокстрот.За хлеб, за овес, за картошкуМужик залучил граммофон, —Слюнявя козлиную ножку,Танго себе слушает он.Сжимая от прибыли руки,Ругаясь на всякий налог,Он мыслит до дури о штуке,Катающейся между ног.

Шли годыРазмашисто, пылко…Удел хлебороба гас.Немало попрело в бутылках«Керенок» и «ходей» у нас.Фефела! Кормилец! Касатик!Владелец землей и скотом,За пару измызганных «катек»Он даст себя выдрать кнутом.

Ну, ладно.Довольно стонов!Не нужно насмешек и слов!Сегодня про участь ПронаМне мельник прислал письмо:«Сергуха! За милую душу!Привет тебе, братец! Привет!Ты что-то опять в КриушуНе кажешься целых шесть лет.Утешь!Соберись, на милость!Прижваривай по весне!У нас здесь такое случилось,Чего не расскажешь в письме.Теперь стал спокой в народе,И буря пришла в угомон.Узнай, что в двадцатом годеРасстрелян Оглоблин Прон.

Расея…Дуровая зыкь она.Хошь верь, хошь не верь ушам —Однажды отряд ДеникинаНагрянул на криушан.Вот тут и пошла потеха…С потехи такой – околеть.Со скрежетом и со смехомГульнула казацкая плеть.Тогда вот и чикнули Проню,Лабутя ж в солому залезИ вылез,Лишь только кониКазацкие скрылись в лес.Теперь он по пьяной мордеЕще не устал голосить:«Мне нужно бы красный орденЗа храбрость мою носить».Совсем прокатились тучи…И хоть мы живем не в раю,Ты все ж приезжай, голубчик,Утешить судьбину мою…»

И вот я опять в дороге.Ночная июньская хмарь.Бегут говорливые дрогиНи шатко ни валко, как встарь.Дорога довольно хорошая,Равнинная тихая звень.Луна золотою порошеюОсыпала даль деревень.Мелькают часовни, колодцы,Околицы и плетни.И сердце по-старому бьется,Как билось в далекие дни.

Я снова на мельнице…ЕльникУсыпан свечьми светляков.По-старому старый мельникНе может связать двух слов:«Голубчик! Вот радость! Сергуха!Озяб, чай? Поди, продрог?Да ставь ты скорее, старуха,На стол самовар и пирог.Сергунь! Золотой! Послушай!. . . . . . . . . . .И ты уж старик по годам…Сейчас я за милую душуПодарок тебе передам».«Подарок?»«Нет…Просто письмишко.Да ты не спеши, голубок.Почти что два месяца с лишкомЯ с почты его приволок».

Вскрываю… читаю… Конечно!Откуда же больше и ждать!И почерк такой беспечный,И лондонская печать.

«Вы живы?.. Я очень рада…Я тоже, как вы, жива.Так часто мне снится ограда,Калитка и ваши слова.Теперь я от вас далеко…В России теперь апрель.И синею заволокойПокрыта береза и ель.Сейчас вот, когда бумагеВверяю я грусть моих слов,Вы с мельником, может, на тягеПодслушиваете тетеревов.Я часто хожу на пристаньИ, то ли на радость, то ль в страх,Гляжу средь судов всё пристальнейНа красный советский флаг.Теперь там достигли силы.Дорога моя ясна…Но вы мне по-прежнему милы,Как родина и как весна».. . . . . . . . . . . .

Письмо как письмо.Беспричинно.Я в жисть бы таких не писал.

По-прежнему с шубой овчиннойИду я на свой сеновал.Иду я разросшимся садом,Лицо задевает сирень.Так мил моим вспыхнувшим взглядамПогорбившийся плетень.Когда-то у той вон калиткиМне было шестнадцать лет.И девушка в белой накидкеСказала мне ласково: «Нет!»

Далекие милые были!..Тот образ во мне не угас.

Мы все в эти годы любили,Но, значит,Любили и нас.

Черный человек

Друг мой, друг мой,Я очень и очень болен.Сам не знаю, откуда взялась эта боль.То ли ветер свиститНад пустым и безлюдным полем,То ль, как рощу в сентябрь,Осыпает мозги алкоголь.

Голова моя машет ушами,Как крыльями птица.Ей на шее ногиМаячить больше невмочь.Черный человек,Черный, черный,Черный человекНа кровать ко мне садится,Черный человекСпать не дает мне всю ночь.

Черный человекВодит пальцем по мерзкой книгеИ, гнусавя надо мной,Как над усопшим монах,Читает мне жизньКакого-то прохвоста и забулдыги,Нагоняя на душу тоску и страх.Черный человек,Черный, черный!

«Слушай, слушай, —Бормочет он мне, —В книге много прекраснейшихМыслей и планов.Этот человекПроживал в странеСамых отвратительныхГромил и шарлатанов.

В декабре в той странеСнег до дьявола чист,И метели заводятВеселые прялки.Был человек тот авантюрист,Но самой высокойИ лучшей марки.

Был он изящен,К тому ж поэт,

Хоть с небольшой,Но ухватистой силою,И какую-то женщину,Сорока с лишним лет,Называл скверной девочкойИ своею милою.

Счастье, – говорил он, —Есть ловкость ума и рук.Все неловкие душиЗа несчастных всегда известны.Это ничего,Что много мукПриносят изломанныеИ лживые жесты.

В грозы, в бури,В житейскую стынь,При тяжелых утратахИ когда тебе грустно,Казаться улыбчивым и простым —Самое высшее в мире искусство».

«Черный человек!Ты не смеешь этого!Ты ведь не на службеЖивешь водолазовой.Что мне до жизниСкандального поэта.

Пожалуйста, другимЧитай и рассказывай».

Черный человекГлядит на меня в упор.И глаза покрываютсяГолубой блевотой, —Словно хочет сказать мне,Что я жулик и вор,Так бесстыдно и наглоОбокравший кого-то.. . . . . . . . . . .

Друг мой, друг мой,Я очень и очень болен.Сам не знаю, откуда взялась эта боль.То ли ветер свиститНад пустым и безлюдным полем,То ль, как рощу в сентябрь,Осыпает мозги алкоголь.

Ночь морозная.Тих покой перекрестка.Я один у окошка,Ни гостя, ни друга не жду.Вся равнина покрытаСыпучей и мягкой известкой,И деревья, как всадники,Съехались в нашем саду.

Где-то плачетНочная зловещая птица.Деревянные всадникиСеют копытливый стук.Вот опять этот черныйНа кресло мое садится,Приподняв свой цилиндрИ откинув небрежно сюртук.

«Слушай, слушай! —Хрипит он, смотря мне в лицо,Сам всё ближеИ ближе клонится. —Я не видел, чтоб кто-нибудьИз подлецовТак ненужно и глупоСтрадал бессонницей.

Ах, положим, ошибся!Ведь нынче луна.Что же нужно ещеНапоенному дремой мирику?Может, с толстыми ляжкамиТайно придет «она»,И ты будешь читатьСвою дохлую томную лирику?

Ах, люблю я поэтов!Забавный народ.В них всегда нахожу яИсторию, сердцу знакомую, —Как прыщавой курсисткеДлинноволосый уродГоворит о мирах,Половой истекая истомою.

Не знаю, не помню,В одном селе,Может, в Калуге,А может, в Рязани,Жил мальчикВ простой крестьянской семье,Желтоволосый,С голубыми глазами…

И вот стал он взрослым,К тому ж поэт,Хоть с небольшой,Но ухватистой силою,И какую-то женщину,Сорока с лишним лет,Называл скверной девочкойИ своею милою».

«Черный человек!Ты прескверный гость.Эта слава давноПро тебя разносится».Я взбешен, разъярен,И летит моя тростьПрямо к морде его,В переносицу…. . . . . . . . . .

…Месяц умер,Синеет в окошко рассвет.Ах ты, ночь!Что ты, ночь, наковеркала?Я в цилиндре стою.Никого со мной нет.Я один…И разбитое зеркало…

Примечания