Газета День Литературы # 74 (2002 10) - Газета День Литературы

— Чего ты улыбаешься, мечтатель? — спросил Фарафонов, подкидывая в ладони последнюю грудастую бутыль с позолоченной этикеткой, напоминающую женский торс.

— И ничего я не улыбаюсь. Я просто думаю, отчего я такая скотина?

— А вот тут, старичок, ты совершенно прав... В какой-то очередной раз я был во Франции, пришел к Лолите, бывшей любовнице Набокова. Она была тогда еще жива... Сидит передо мною старая карга с крюковатым носом, на одном глазу катаракта, голубые волосы завиты, как у болонки, зубы вставные, фарфоровые. Я смотрю на нее и думаю; эти зубы, наверное, стоят бешеных денег. И думаю, откуда она взяла их, эта панельная б... Вот какой я скотина. Нет бы что хорошее подумать... Так что старичок, я тебя очень хорошо понимаю и прощаю-с...

Фарафонов, как бы опомнясь, иль устыдясь своего скотства, разлил по бокалам последнюю "гранату" и прицелился, чтобы выкинуть в форточку, в заснеженное ущелье, где слепо сновали оставшиеся в живых последние люди. Но раздумал. Марьюшка стеснительно пригубила, решительно отодвинула посудинку от себя на середину стола и ушла в комнату на свою кровать. Ее, любившую леса и реки, в конце жизни засунули в камору два на два, так похожую на тюремную камеру.

Фарафонов проводил старушку задумчивым потусторонним взглядом и, словно бы увидя свою участь, залпом выпил бокал:

— Ну что ж, старичок! Разминка закончена и очень даже удачно. Скоро пойдем сватать Поликушку... Нет, сначала тебя. Найдем на Тверской Лолиту для разогреву...

— Не надо мне никакой Лолиты, — буркнул я.

— "Когда приказ нам даст товарищ Сталин!", — мягким баритоном запел Фарафонов, приложив к левому уху ковшичек ладони... Но что-то не понравилось ему в голосе, и он повторил, грассируя, нажимая на "р-р". — “Когда пр-р-иказ нам даст товар-р-р-ищ Сталин и мар-р-р-шал Блю-хер-р в бой нас поведет...” Старичок, а чем тебе не по вкусу гражданка Лолита? Нежна, не выпита, стыдливость глубоко спрятана, но ещё в ней, не изброжена, не изляпана. Только внешне пока изгажена, осталось хорошенько помыть. Эх, Паша, чурбан ты олонецкий неотесанный. Ведь из тех мест и Клюев? А он не был столь разборчив...

Фарафонов хихикнул, намекая на пошлые литературные сплетни. Куриные глазки прислеповато смаргивали, веки вздергивались тяжело, натужно, как у Вия, словно бы на них часто высыпали бородавки.

— Не надо мне никакой Лолиты, — грубо отрезал я, чтобы оборвать ненужный разговор, но сам-то, негодяй, я так хотел внутренне, чтобы эта ниточка продлилась. — И Клюев тут ни с какого боку... Мне нужна русская баба, простая доярка с коровьими глазами и косой до пояса, чтобы могла нарожать мне кучу детишек...

— И пусть рожает. В чем дело-то? Стране нужны богатыри...

— Батюшка зажал. Разведенку, говорит, нельзя, молодую нельзя. Только чтоб вдову, иль своих лет... А у самого любовница...

— Все мы ходим по краю тьмы, — глубокомысленно изрек Фарафонов. — "Сухаревич" весь испит и света нет впереди. А не послать ли нам гонца за бутылочкой винца? — Гость снова сбился с желанного мне разговора, но я, странно обидевшись на Фарафонова, вернул его в прежнее русло.

— Значит, попу можно грешить, а нам нельзя?

— Но он же не говорит в церкви: живите, как я, но учит, как надобно жить во Христе.

— Но если сам блудит, то и проповеди неискренни. Уж лучше бы сказал; блудите, сластолюбцы, но помните о судном дне...

— Свеженького хочется... Свежачка. Помню, к Лиле Брик пришел узнать из литературных сплетен начала века. А из её спаленки такой молодой котяра вышел, скажу тебе. Он и сейчас в начальниках. Потому что всем хочется свежачка. Вот и Набоков о том же; он нас необидно так разоблачил. А Чехов был суров, да-с... Хотя чахоточные они насчет этого страстны... Дорогой Павел Петрович? С чего мы начали сватовство лет десять тому, когда тебе наскучило одиночество? Ведь были кадры, были — и неплохие, надо сказать: с квартирой, дачей, тесть-генерал и тещу заодно в любовницы. Но ты сказал: чтобы невесте было не больше двадцати... Было такое?

— Ну, было, — признался я, невольно облизнувшись. Шампанское обволокло туманом мою обычно трезвую голову, но хмель этот был приятен во всех отношениях. — Я тогда разбежался с Люськой, свободы наелся по самое горло, ну не старуху же тащить под венец? Я был молод, водились денежки...

— У тебя было мало девушек, но много жен. Ты не прошел начальную школу, а сразу кинулся в старшие классы. И это твоя беда. Ты не научился запрягать...

— Ты-то можешь запрячь лошадь? А я могу...

— А мне и не надо. Пусть меня запрягают. Я люблю быть под пятою... И меня никто никогда не бросал. У меня было двадцать жен и сто наложниц, как у римского папы. Они все со мною, до самой могилы. Вот сейчас позвоню Тамаре, а мы с ней развелись лет тридцать назад, и только скажу: "Томочка, я еду к тебе!" И она ответит: "Прилетай!" Паша, она позовет: "Прилетай!"... Тебе кто-нибудь так говорил? А ведь у нее мужик стоящий, знаменитый писатель, у нее дети. А у меня голова, как у гамадрила, и ж... высохла, не на что глянуть, на глаза ослеп и на уши оглох, — Фарафонов всхлипнул, снял очки и тщательно протер толстые линзы, похожие на увеличительные стекла. Под глазами были синие, как водянистые волдыри, натеки. — Мне бы еще талану... Талант у меня есть, а мне бы талану, — Фарафонов не стал вникать в это сложное понятие, зажал в себе чувственную бурю.

"Да и как не плакать ему, — жалостливо подумал я, — коли жена уехала в Америку и дочь увезла с собою, чтобы там научить прыгать на коньках. За коньки нынче хорошо платят. Но сначала надо выложить свои денежки "в зеленых", и вот Фарафонов сейчас горбатил на миленькую доченьку, чтобы она хорошо крутила задом на льду. Если бы мою дочь вдруг увезли в эту задрипанную Америку, то я бы рыдал, как сто слонов.

— И что я все о себе, да о себе?.. Потом я сватал тебе тридцатилетнюю девочку, у которой папа мидовский генерал, известный знаток анекдотов, пошляк, конечно, но всем нравилось, как он матерится гнуснейшим образом после каждой рюмки столичной. Я понимаю, ты не пьешь, ты не говоришь за столом гнусностей. Но тебе же не с папой жить, верно?.. А, между прочим, у его жены был молодой любовник, ну такой свежачок из навороченных. И когда он приходил на ристалище с ночевкой, то бедного генерала укладывали спать на кухне на раскладушку, ну, чтобы подальше от спальни...

— И всё ты врешь, Фанфаронов, — я нарочно перекроил фамилию членкора.

— Сдохнуть мне на этом месте, как древней черепахе, которую забыли в пустой ванной на десятом этаже. Писали об этом в "Московском сексомольце". Я хорошо понимаю старуху. И воды нет, и выпрыгнуть страшно... Но кого ты хочешь нынче? Какого качества фрукту? Залежалые, с гнильцой, иль прямо с дерева? Залежалые — вкусней; что с дерева — безопасней. Ты мне только дай координаты. У меня вся Москва в голове, как в записной книжке... А не послать ли нам гонца за бутылочкой винца? Пока лётаешь, я ее и пролистну... От А до Я. От Анжелики до Яги...

— Не пойду, — решительно отказался я. — Я больше не пью, а ты как хочешь.

— Тогда докторскую зарублю, и никогда ты не станешь зятем министра. И сгниешь в этих авгиевых конюшнях с нечистотами из чужих немытых голов. Непричесанные мысли. Ха-ха. Философы — это говорящие жопы... Один яд от них... Книжный развал станет тебе, несчастному, бетонным саркофагом... Так ты не пойдешь за топливом?! — Фарафонов мстительно поднял голос. — А вот посмотрим, как не пойдешь, — Фарафонов низко склонил под столом коротко стриженную седую голову с плешкой, похожей на тонзурку, долго, кряхтя, копошился там, волочил кожаный саквояж, бренчал пряжками; морщинистый худой затылок с глубокой ручьевинкой, похожей на ложку для надевания туфлей, крепко побагровел от натока крови. — Ещё пожалеешь, — задышливо пробурчал он и, выпрямившись, брякнул о стол бутылкой приднестровского коньяка "Белый аист". — Вот добрый напиток, который приносит в дом девочек и мальчиков...

— По капелюшке? — снял очки и призажмурился. — Вот по такусенькой. Пашенька, душевед ты мой, тебе каждый день надо принимать по мензурке, чтобы сравняться со всем человечеством. И только тогда поймешь, что есть женщина! Что надо носить её на руках, и быть ей верным Россинантом, и целовать её пяточки, потому что в сущности женщина во всю жизнь — малое дитя. И пусть ездит на тебе, пусть...

Фарафонов отлил в бокал, посмотрел на свет, поболтал коньяк особенным движением гурмана, застарелого интеллигента-алкоголика, погрел в ладонях, отпил чуток, побулькал, пожамкал питье зубами, словно бы то был кусманчик мяса, и, защемив глаза, — проглотил... О! Фарафонов крепкий на хмельное человек, ему бы стать разведчиком, шпионом на три державы, заключить негласный союз со всеми сексотами мира, и он бы перепил всех, выведав необходимые родному народу секреты. Мне казалось порою, что он и к этой службе когда-то невидимо приникал, а может и нынче привязан напрочно, ибо не вылезал из-за бугра, бродил там по семьям старинных белогвардейцев и ни разу не засветился, ни в чем дурном не был замечен; и вот после двух бутылок "советского шампанского" он всё еще не посетил нужник, но был щедр на неиссякаемые лучезарные улыбки и приветливые слова.