Вторжение. Неизвестные страницы необъявленной войны - Владимир Снегирев

А что происходило дальше — вы знаете…

Вот такой диалог. Из него видно, что генерал Заплатин всегда — даже в те времена, которые сейчас называют застойными, — имел собственную позицию и не боялся выражать ее в самых высоких кабинетах.

Итак, военные высокого ранга отнюдь не настаивали на использовании в ДРА контингента советских войск, более того, некоторые из них активно возражали против этого. Ну, а дипломаты? Вот как ответил на наши вопросы посол А. М. Пузанов:

— Считаете ли вы, Александр Михайлович, что к концу 1979 года мы полностью исчерпали политические и диплома-тинеские средства убеждения, что наши советы и подсказки вообще не воспринимались Амином?

— Нет, не считаю. Можно было бы повлиять на него. Он был умным человеком, несмотря на мучивший его «синдром власти». Он прекрасно понимал, что означает для Афганистана Советский Союз. Положение, правда, обострялось тем, что в ДРА из Пакистана стали проникать вооруженные отряды экстремистского толка. Революция могла оказаться в опасности.

— Вы, судя по всему, регулярно извещали Москву о происходивших событиях. Были ли вы удовлетворены реакцией на ваши сообщения?

— Нелегкий вопрос. Дело в том, что параллельно со мной свою информацию отправляли и некоторые советники. Нередко они расходились со мной в оценках и рекомендациях. Прошу понять меня правильно: я вовсе не считаю себя безгрешным, тоже ошибался. И все-таки дипломатический опыт, семь лет пребывания в Афганистане, близкие контакты с руководителями страны что-нибудь да значили. А что греха таить, порой информацию поставляли некомпетентные люди.

— Но ведь были же у нас и настоящие специалисты по Востоку, в частности по Афганистану…

— К их мнению, как я теперь понимаю, «наверху» не прислушивались. Да и сами они, полагаю, не больно-то высказывали его в период застоя, боясь впасть в немилость.

— И последний вопрос, если позволите, в лоб. Вы были «за» или «против» ввода наших войск?

— Давайте вернемся в лето семьдесят девятого. В тот момент активизировались действия бандитских формирований, обученных в специальных лагерях на территории Пакистана. Они выступили против завоеваний революции, играя на ее ошибках. Да и Запад умело подогревал их в борьбе с новой властью. Бандиты отличались особой жестокостью. Они, например, не только сжигали школы и расстреливали учителей, но избивали, а часто и убивали детей-учеников. Один из захваченных в плен бандитов на вопрос: «Почему вы убивали детей?» при работнике посольства ответил: «Чтобы спасти от неверных». Произошла бандитская вылазка в Герате, были растерзаны два советских специалиста — ветеринарных работника. Была попытка мятежа в Кабуле, правда, быстро и почти без жертв ликвидированная. Возникла опасность захвата аэродрома под Кабулом.

Тараки и Амин, обращаясь к советским руководителям с просьбой направить в ДРА воинские части, ссылались на статью 4 Договора о дружбе, в которой речь шла об обеспечении безопасности и территориальной целостности обеих сторон.

Учитывая возникшую обстановку, мы — советский посол, руководитель военных советников и представитель госбезопасности СССР — передали в Москву ряд своих конкретных предложений, в том числе о направлении в Кабул двух советских батальонов: одного — для защиты аэродрома, другого — для размещения в старой крепости города.

Предложения наши были приняты, кроме направления воинских подразделений.

Два батальона, как вы понимаете, — это не ограниченный контингент советских войск, составивший затем целую армию. Я считал военную акцию нежелательной.

Ф. А. Табеев: Через меня просьбы Амина о вводе войск не проходили. Видимо, он пользовался другими каналами. Помню, единственно, что во время одной из встреч в середине декабря, когда наша десантная часть уже была в Афганистане, Амин очень просил «прикрыть» еще и Бадахшан. Видимо, потому, что с этим районом были связаны интересы его брата. И еще одна причина была: там всегда существовали сильные сепаратистские настроения. Исмаилиты сохраняли относительную независимость при всех режимах, а Амина они попросту не признавали.

— Хочется понять: была ли тогда реальной угроза падения режима?

— Была реальная угроза контрреволюционного переворота под флагом исламских фундаменталистов. К тому времени они накопили большую силу. Кабул же, напротив, был ослаблен. Армия после аминовских чисток и репрессий обезглавлена. Духовенство восстановлено против. Крестьянство — против. Племена, тоже натерпевшиеся от Амина, — против. Вокруг Амина оставалась кучка преданных ему холуев, которые, как попки, повторяли за ним разные глупости про «строительство социализма» и «диктатуру пролетариата».

Созданная на востоке крупная так называемая «кунарская группировка» мятежников была в состоянии захватить Кабул в течение 24-х часов. Ждали только приказа.

Гирька, брошенная на чашу весов

Как и почему было принято решение о вводе войск? Не ответив на этот коренной вопрос, мы не сможем двинуться дальше в описании самой войны.

Теперь, спустя годы, известно, что решение о вводе войск приняли четыре человека;

— принималось это решение келейно, за спиной народа и партии, даже не все высшие руководители страны знали о нем;

— события в Афганистане стали апогеем брежневской доктрины, связанной с военизацией советской внешней политики в условиях паритета, с явно ошибочным взглядом на страны третьего мира как на потенциально социалистические.

Есть много созвучного нашим оценкам и нашему пониманию в долгожданных словах министра иностранных дел Э. А. Шеварднадзе, произнесенных 23 октября 1989 года на сессии Верховного Совета СССР: «…мы противопоставили себя мировому сообществу, нарушили нормы поведения, пошли против общечеловеческих интересов… Поучительно то, что в этом случае были допущены и грубейшие нарушения нашего собственного законодательства, внутрипартийных и гражданских норм и этики».

Теперь мы все это знаем, усвоили. Ну, а тогда, в семьдесят девятом, что стало той гирькой, которая, брошенная на чашу весов, перевесила их в пользу вторжения?

Как же все-таки родилось роковое решение о вводе войск? Кто из членов нашего высшего руководства сумел настоять на нем? Что при этом говорилось, кем и какие аргументы приводились? «Доподлинно узнать это уже невозможно, ибо главных действующих лиц нет в живых, а те, кто был с ними рядом (именно рядом, а не вместе), способны лишь с той или иной долей вероятности строить предположение.

Точно известен «узкий круг»:

Генеральный секретарь Брежнев.

Председатель КГБ Андропов.

Министр иностранных дел Громыко.

Министр обороны Устинов.

Внутри «большой четверки», во всяком случае вначале, не было единого мнения по афганскому вопросу. Не от одного человека мы слышали, что более умеренную позицию занимали Брежнев и Громыко. Два других члена Политбюро придерживались жесткого курса, причем самым решительным образом был, как утверждают, настроен Андропов. Судя по всему, именно он активно склонялся к военному вторжению, именно его аргументы в пользу военной акции звучали чаще всего, его голос был самым твердым. Устинов же во всем соглашался с ним.

Однако это всего лишь частное мнение нескольких людей, которым по роду службы полагалось знать все.

Нам удалось познакомиться со свидетельствами человека, в течение многих лет находившегося весьма близко к первым лицам в партии и государстве. Профессиональный дипломат Андрей Михайлович Александров-Агентов с 1961 года являлся помощником Л. И. Брежнева по вопросам международной политики. После кончины Леонида Ильича пришедший ему на смену Андропов, как водится, поменял «команду» референтов и помощников, сделав исключение только для Александрова-Аген-това. Удивительно, что и следующий лидер — К. У. Черненко, окружив себя «своими», международные вопросы оставил за Андреем Михайловичем. И даже с приходом М. С. Горбачева, когда аппарат ЦК был подвергнут значительной перетряске, в судьбе старого политика не изменилось ровным счетом ничего — до тех пор, пока он сам не попросил отпустить его на отдых.

Если этот человек когда-нибудь соберется обнародовать свои воспоминания, то, разумеется, эпизоды, связанные с войной в Афганистане, займут там достойное место. Думается, далеко не все из того, что он видел и знает, рассказал нам бывший помощник четырех генеральных секретарей. Услышанное от него лишь слегка высветило темные страницы недавней истории. И тем не менее оно достойно быть отраженным в книге.

Итак, июньским утром 1990 года мы уселись в креслах друг против друга в его квартире на улице Горького, и Андрей Михайлович неторопливо начал свой рассказ.