Последний этаж - Иван Лазутин

В широком просторном холле с колоннами на него сразу же, прямо с порога, накатилась удушливая волна холодка, в котором смешались несколько запахов: лекарств, нафталина, лежалого волглого белья и еще чего-то такого, чему может быть только одно название — старость.

Дежурная по пансионату, сидевшая у столика при входе в холл, номер комнаты и этаж, где живет Волжанская, назвала, даже не глядя в журнал, лежавший перед ней.

— А Николай Самсонович Кораблинов? — слегка склонившись над столиком, спросил Бояринов.

Дежурная (по виду ей было уже далеко за семьдесят), закатив под лоб выцветшие глаза, усиленно старалась что-то вспомнить, но, так и не вспомнив, принялась лихорадочно листать дрожащими пальцами замусоленный журнал.

— Как же, как же… Николая Самсоновича у нас знают все. Это всеобщий любимец, — как бы успокаивая посетителя, проговорила дрожавшим голосом дежурная. — Раньше он жил на шестом этаже, а весной его перевели… а вот на какой этаж — сейчас посмотрим. — Указательный палец, которым дежурная водила по списку жильцов, выискивая фамилию Кораблинова, старчески колыхался. — А!.. Вот он!.. Тоже девятый этаж, сто седьмая комната. Это прямо рядом с холлом. Как выйдите из лифта, так сразу же по коридору направо.

Бояринов поблагодарил дежурную и, отыскав глазами лифт, подошел к нему, нажал кнопку вызова. Огляделся. Все вроде бы было так, как и бывает зачастую в общественных местах: на стенах висели картины репродукций в дешевых рамах, у гардероба поблескивало оконным отражением зеркало, в углу холла в огромной дубовой кадке с кованными обручами тускло зеленела широколистная старая пальма. «Тоже старая… Тоже отживает свой век. Вон сколько желтых листьев», — подумал Бояринов. Рядом с зеркалом, на видном месте, в рамочке висел лист ватмана, на нем печатными красными буквами был написан распорядок дня, из которого Бояринов узнал, что завтрак, обед и ужин у жильцов пансионата проходит в две очереди — на каждую по 40 минут.

Бояринов взглянул на часы. «Начинает обед первая очередь», — подумал он и, войдя в просторный лифт, нажал кнопку девятого этажа, на котором, как сообщила дежурная, жили Волжанская и Кораблинов. К удивлению его лифт остановился на втором этаже. А когда сама собой раскрылась дверь, он даже попятился: перед лифтом, на лестничной площадке, стояла толпа «божьих одуванчиков» — так звали в театре престарелых стариков и старух. Причем, в руках каждого что-нибудь да было: у кого баночка с вареньем, у кого с грибками, у кого бутылка кефира, у кого пузырек с микстурой…

В лифт, как-то по особенному оберегая друг друга, стараясь не толкнуть и не задеть локтем соседа, вошли пять человек: четыре старушки и высокий худой старик. Запах, который пахнул на Бояринова еще в холле, усилился. Он медленно и глубоко вздохнул полной грудью, чувствуя недостаток кислорода.

С костлявых плеч старика мешковато свисал выцветший вельветовый пиджак. Зеленые очки делали выражение его лица непроницаемым. Высокий лоб, впалые щеки, на которых морщины делали кожу чем-то похожей на слежавшиеся сыромятные ремни; опущенные углы рта выражали собой печать страданий и болезней.

На третьем этаже лифт снова сам собой остановился, и в него вошли две с виду интеллигентные старушки. Губы обеих были подкрашены, ресницы слегка подведены. Поклонившись, они молча поприветствовали тех, кто находился в лифте. Бояринову сразу стало как-то не по себе. «Не будь среди них постороннего человека — они наверняка бы раскудахтались, — подумал он, вжимаясь в угол лифта. Глядя сверху вниз на седые головы старушек, в душе он усмехался. — И ведь правда, ни дать ни взять: «божьи одуванчики». Кто-то нашел точное сравнение. Все семеро, пока поднимались до пятого этажа, на котором находилась столовая, при виде возвышавшегося над всеми незнакомого молодого мужчины, не обмолвились ни словом, словно они были глухонемые.

Маленькая старушка с жиденькими прядками седых волос, жеманно поджав губы, смотрела на свое отражение в зеркале, вмонтированном в стене лифта, чему-то улыбалась и постукивала при этом чайной серебряной ложечкой с монограммой о стенки стакана в серебряном подстаканнике. Бояринову показалось, что перед тем, как войти в лифт, она о чем-то не договорила с одной из своих попутчиц, но присутствие незнакомого молодого человека ее смущало, и она ждала, когда лифт остановится на пятом этаже и она обязательно, выйдя из него, продолжит разговор.

На пятом этаже старик и старушки, не спеша, осторожно, словно на пути их может разверзнуться пропасть или появится непреодолимое препятствие, вышли из лифта, и за ними автоматически закрылась дверь. Бояринов нажал кнопку девятого этажа.

Комната Волжанской была закрыта. Вышедший из соседней комнаты непомерно толстый старик с отекшим лицом и седой щетиной волос на круглой, как шар, голове сказал, что Елена Деомидовна обедает в первую смену, и, показав рукой в сторону холла, где стоял телевизор и множество мягких кресел, посоветовал ее подождать.

— Она будет у себя минут через сорок.

Бояринов бросил взгляд в глубину длинного коридора, по обеим сторонам которого через равные промежутки белели двери. Паркетный пол был застлан узкой, потерявшей свой изначальный цвет ковровой дорожкой, до того вытертой, что в ней проступала сетка рядна. Тишина, покой… За каждой дверью — старость.

Бояринов прошел в холл и опустился в кресло. В углу на небольшом столике стоял телефон, над которым низко склонил голову старик. Подсвечивая ручным фонариком диск телефона (старик, как показалось Бояринову, был почти слеп), он с трудом, почти на ощупь, находил нужную цифру и аккуратно, медленно-медленно, почти не дыша, прокручивал диск. На последней, седьмой цифре диск сорвался, старик тяжело вздохнул, вскинул голову и с досадой тряхнул белоснежной копной густых буйных волос.

— Вам помочь? — предложил свои услуги Бояринов.

Старик медленно, всем корпусом повернулся к Бояринову. Это был Кораблинов. Он узнал его сразу. От неожиданности даже отшатнулся. Когда-то на театральных афишах фамилия Кораблинова печаталась крупными буквами в списке действующих лиц спектаклей. Ему уже было за восемьдесят. В пансионате, как сказала Бояринову Светлана Петровна, он живет около шести лет. Жена Кораблинова умерла в шестидесятые годы. После смерти жены, которую он любил самозабвенно, старик запил. Потом катастрофически стало падать зрение. Отслойка сетчатки. Все реже и реже стали давать ему ведущие роли, а случалось, что по несколько месяцев, аккуратно получая зарплату как артист высшей категории, он не выходил на сцену: в новых спектаклях ролей ему не поручали, а старые спектакли, по классическим пьесам, в которых он был занят, играли очень редко. Было что-то львиное в осанке и во всем облике Кораблинова. Густые черные брови, почти сросшиеся у переносицы, еще контрастнее подчеркивали белизну седой взлохмаченной шевелюры. Бояринова он не узнал, хотя когда-то, лет восемь назад, она провели в Болгарии целый месяц вместе в одной туристической группе. В Софии Бояринову пришлось трое суток жить в одном номере в гостинице вместе с Кораблиновым.

— Вы меня не узнали, Николай Самсонович?

Напряженно вслушиваясь в голос собеседника, Кораблинов, как было видно по его лицу, улавливал знакомые нотки, но никак не мог вспомнить — кто перед ним.

— Бояринов Леонид. Помните нашу поезду в Болгарию? Вы еще звали меня Леоном и сердились, когда я отказывался пить болгарскую водку — ракию?

Лицо Кораблинова мгновенно просветлело. Он широко раскинул руки и, пытаясь поднять с кресла свое грузное тело, потянулся к Бояринову, но тот поспешно встал и передвинул поближе к столику свое кресло.

Пожатье рук было сильным, но старческим.

— Леон!.. Каким ветром?..

В рокочущем баске старого артиста еще звучали былые ноты, которые когда-то были отчетливо слышны в самых задних рядах галерки. Видно было, что он рад встрече.

И Бояринов не стал лгать, хотя первой мыслью было: «А что если сказать, что пришел навестить его?»

— Пришел навестить Волжанскую.

— Значит поручили? По линии профсоюза или по указке сердца? — Вопрос прозвучал как упрек. — А то ведь к ней аж с ноябрьских праздников никто из наших не заглядывал. А она впечатлительная, принимает все близко к сердцу.

— Я без поручений, Николай Самсонович. Сам.

— Ну, ну… Это хорошо. Будет очень рада! По-моему, она сейчас на обеде.

— Да, сказали, что на обеде. В первую смену.

— Так что, Леон, дошел до меня слух, что готовитесь громыхнуть юбилей Лисогоровой? — Кораблинов провел широкой ладонью по седой гриве волос. — Как она там? Все хлопочет? Кострище ее души все еще не погас?

— Угадали, Николай Самсонович. Годы над этой женщиной не властны.

— Да-а… — Кораблинов снял темные очки и неторопливо протер стекла. — Знавал я эту женщину. Знавал на сцене и на пиру. Она везде пламенела. Уже лет восемь не видал ее. Да и вряд ли теперь придется увидеть… — Кораблинов зачем-то поднес ладонь к глазам и замолк.