Последний этаж - Иван Лазутин

— Удивительно похож на вас! — сказал Бояринов, вглядываясь в фотографию. — Такие же линии рта, такой же овал лица, разрез глаз тоже ваш. Вот что делают гены!.. Сын? — Бояринов перевел взгляд на Светлану Петровну и несколько растерялся: в глазах ее стояли слезы, губы вздрагивали, было видно, что она с трудом сдерживает рыданья.

— Мой мальчик… — через силу проговорила Светлана Петровна и поднесла к глазам платок.

— Что с ним?.. Почему вы плачете? Он здоров?.. — Большего, чтобы принять хоть маленькое участие в горе Светланы Петровны, связанного с ее сыном, он сказать не мог.

— Он здоров…

— Но что же тогда?..

— Он глубоко несчастлив… На всю жизнь…

— Он живет с вами?

— Нет, не со мной… — Справившись с удушливой волной прихлынувших к сердцу горестных чувств, Светлана Петровна подавленно проговорила: — Он за Уралом. И будет там долго. Целых пять лет, если не попадет под амнистию, за которую я молюсь день и ночь.

Бояринову сразу стало всё ясно: сын находится в заключении.

— Сколько ему лет?

— Двадцать. Здесь он сфотографирован десятиклассником. После экзаменов. — Светлана Петровна ладонью нежно погладила застекленный портрет. — Таким он снится мне… Почти каждую ночь. И все просит у меня защиты. А я не могу помочь.

Бояринов чувствовал, что оборвать на этом разговор и, вежливо распрощаться, уйти, он не мог. Своим любопытством о судьбе сына он только растравил глубокую сердечную рану матери, у которой самый близкий и самый родной на свете человек отбывает наказание за решеткой или за колючей проволокой.

— Не верю!.. Юноша с таким чистым и честным лицом, с такими глазами не мог совершить преступление!.. Тем более такой срок! — твердо проговорил Бояринов и тут же заметил, что слова его бросили в сердце бедной матери зерна некоторого облегчения и участия.

— Не вы один так говорите… Все, кто знал моего младшего сына, пришли в ужас, когда узнали о моем горе.

— Оговорили? — чтобы не молчать, спросил Бояринов.

— Нет, не оговорили… — рассеянно ответила Светлана Петровна. — Во многом виновата я. Вот и казню себя.

— Вы?!.

— Да, я… Будь проклят тот день, когда я купила эту злосчастную «Волгу» и разрешила Сашеньке сесть за руль.

— Наезд? — тихо и как бы осторожно, спросил Бояринов.

— Да… Задавил человека…

Дальше задавать вопросы Бояринов считал неуместным. Подробности совершенного преступления и его последствия могли только еще сильнее разбередить боль в сердце матери. И все-таки, чтобы выразить хотя бы словечко участия и утешения, Бояринов, глядя на фотографию, сказал:

— Да… Но такой срок!.. Ведь не было же злого умысла! Он же не хотел этого…

— Умысла не было… Было три отягчающих вину обстоятельства, как это сейчас принято выражаться на языке юриспруденции.

— Какие?

— За рулем был в нетрезвом виде. С друзьями обмывали в загородном ресторане успешно сданную сессию.

— И еще?

— Вместо того, чтобы помочь пострадавшему и отвезти его срочно в больницу, все они струсили… За ними была милицейская погоня… — Светлана Петровна закрыла глаза ладонью и провела ей по лицу, словно стирая с него капли пота. — Теперь обо всем этом говорить уже поздно. Что случилось, того уже не поправить.

Бояринов достал из отворота записной книжки визитную карточку и подал ее Светлане Петровне.

— Буду рад, если хоть чем-нибудь смогу помочь вам. И вообще — звоните, Светлана Петровна. Своим дружеским откровением вы глубоко тронули меня. Если б я мог хоть чем-нибудь помочь вам в вашем горе.

— Спасибо, Леонид Максимович, буду рада видеть вас завтра в роли Тузенбаха. Когда-то, еще девчонкой, в этой роли я видела самого Стрельникова. А мама вместе с ним играла Ирину. Давно это было. По рассказам мамы, это было что-то божественное и великое! От Тузенбаха-Стрельникова, как она вспоминала позже, когда была уже тяжело больна, исходили незримые токи страдания, любви и благородства, когда он, стоя на крыльце барского дома, прощался с Ириной.

— Какой у вас ряд? — спросил Бояринов, когда Светлана Петровна замолкла.

— Третий. Это мой любимый ряд. Ваш главный администратор из-за любви к маме не забывает и меня. И я это ценю. Чудесный он человек. Так что, до встречи завтра. — Светлана Петровна вяло улыбнулась и протянула Бояринову свою тонкую маленькую ручку.

— Заранее начинаю волноваться. Тем более, на таком прекрасном фоне ваших воспоминаний. Стрельников… Это уже история. — Бояринов открыл дверь, но, словно что-то вспомнив, резко повернулся. — И, пожалуйста, помните: в конце августа, где-то не то двадцать пятого, не то двадцать шестого числах у нас будет премьера «Рассветов над Волгой». Пьеса молодого, пока еще неизвестного драматурга, но кое-кто из театральных критиков предсказывает, что он далеко пойдет.

Светлана Петровна, придерживая высокую дверь за массивную бронзовую ручку, стояла на пороге и, прищурившись, что-то подсчитывала в уме.

— В конце августа? — Взгляд ее упал на фотографию, висевшую у овального зеркала, мягко подсвеченную зажженным бра.

— К сожалению, не могу. В конце августа генерал, что руководит всеми колониями страны, в порядке исключения, разрешил мне внеочередное свидание с сыном. Я очень жду этой встречи. Мы будем целых три дня. Я так долго и с таким трудом добивалась этого разрешения.

Бояринов, уже стоя за порогом на лестничной площадке, прижал ладони к груди.

— Спасибо вам, Светлана Петровна, за нашу дружескую беседу. Считайте, что Леонид Бояринов ваш искренний и верный друг.

Спускаясь на лифте, Бояринов только теперь вспомнил о цели своего визита к дочери покойной актрисы Жемчужиной. Печальный рассказ матери о своем неутешном горе, о несчастной судьбе ее младшего сына на какое-то время накатился тяжелой холодной волной на все его азартные хлопоты в поисках косы, которая последние три недели не давала ему покоя.

И тут же вспомнились первые строки романа «Анна Каренина», за чтение которого Бояринова принимался уже третий раз, и всякий раз, с годами, открывал для себя все новые и новые кладези мыслей и откровений. Уже в начальной фразе романа великий художник и мудрец сумел обобщить многовековой опыт человеческой жизни и, как сгусток, спрессовать его в формуле, выраженной в простых словах. Эти слова Бояринов помнил наизусть. Закрыв за собой дверь лифта, он нашептывал их про себя: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по своему». Вот она, семья… Вот вам толстовский пример. Сама Светлана Петровна — известный искусствовед, специалист по античному периоду; дочь замужем за дипломатом и, как видно, устроилась в жизни благополучно; старший сын — кандидат наук, пишет докторскую диссертацию, фанатично преданный своему делу океанолог; а младший — за колючей проволокой, опозоренный, лишенный самого дорогого в жизни — свободы, оторван от семьи, от друзей, от родного города… И на многие годы. Каково это сердцу матери?..

Бояринов переулком вышел на Арбат, который в этот час и в этот день — суббота — был особенно оживленным, разноликий и разноязыкий поток прохожих в цветных одеждах напоминал собой калейдоскоп, в котором разноцветные кристаллы потеряли свой четкий симметричный рисунок и напоминали собой хаос цвета и перемещений. В глазах стояла фотография младшего сына Светланы Петровны, его печальная виноватая улыбка, в которой теперь Бояринову просматривалась печать необратимого трагического рока.

Только теперь Бояринов вспомнил, что через полчаса начнется репетиция «Трех сестер». Спектакль в этом театральном сезоне не играли давно, а поэтому режиссер решил освежить некоторые эпизоды и мизансцены. Вот уже тридцать четвертый раз Бояринов выйдет на сцену в роли честнейшего русского офицера-артиллериста с немецкой фамилией. О том, что Стрельников в роли Тузенбаха когда-то потрясал московскую публику, Бояринов знал. Рассказы о его исполнении этой роли, сплетаясь в легенду, передавались от одного театрального поколения к другому. Знал также Бояринов и то, что великая Ермолова, видя страдания страстно влюбленного в жизнь и в Ирину офицера-неудачника, не стыдилась своих слез, когда Тузенбах при замершем зрительном зале обращался к Ирине со словами, в которых исповедовалась сама душа: «У меня страстная жажда жизни, борьбы, труда, и эта жажда в душе слилась с любовью к вам, Ирина, и, как нарочно, вы прекрасны, и жизнь мне кажется прекрасной». Сцена, где Тузенбах, твердо решивший уйти из жизни, прощается с Ириной, заставила зрительный зал плакать.

И вот он, Бояринов, в этой сложной роли, в которой для того, чтобы донырнуть до ее предельной глубины, нужен не только актерский талант, нужна еще и сильная душа. И еще нужно что-то такое… А вот что? — он пока не знал. Бояринову тоже аплодировали почти после каждой картины: в мизансцене, где он прощался с Ириной, в зрительном зале кое-кто подносил к глазам платок, потом ему подносили цветы, писали о его удачной игре в театральных рецензиях, но подспудно, оставаясь один на один со своей совестью, Бояринов скорее чувствовал, чем понимал, что у него никогда не хватит ни силы, ни дыхания достигнуть в роли Тузенбаха той глубины, которая была по плечу мятежной натуре Стрельникова. И это его угнетало.