Шаляпин. Горький. Нижний Новгород - Евгений Николаевич Никитин

«В часы голода, злости и тоски я чувствовал себя вполне способным на преступление не только против “священного института собственности”. Однако романтизм юности помешал мне свернуть с дороги, идти по которой я был обречен. Кроме гуманного Брет-Гарта и бульварных романов, я уже прочитал немало серьезных книг, – они возбудили у меня стремление к чему-то неясному, но более значительному, чем всё, что я видел.

И в это же время у меня зародились новые знакомства, новые впечатления. На пустырь, рядом с квартирой Евреинова, собирались гимназисты играть в городки, и меня очаровал один из них – Гурий Плетнёв. Смуглый, синеволосый, как японец, с лицом в мелких черных точках, точно натертом порохом, неугасимо веселый, ловкий в играх, остроумный в беседе, он был насыщен зародышами разнообразных талантов».

Если бы не встреча с Гурием Плетнёвым, Пешков, несмотря на возникшее в душе стремление к чему-то неясному, но значительному, почти наверняка, оказался бы на самом дне. Плетнёв, узнав, как трудно приходится Пешкову, предложил ему поселиться вместе с ним. Предложение с благодарностью было принято.

Плетнёв единственный из всех казанских народников не смотрел на Пешкова свысока. Гурий Александрович родился в Казани в 1867 году в семье банковского служащего. Окончив 3-ю Казанскую гимназию, в 1887 году поступил на медицинский факультет Казанского университета. Еще до поступления в университет Плетнёв, чтобы быть материально не зависимым от родителей, стал работать ночным корректором в типографии В. М. Ключникова, печатавшей газету «Волжский вестник». За каждую ночь молодому человеку платили 11 копеек.

Жил Гурий в знаменитой «Марусовке», получившей свое название от фамилии владельца – разбогатевшего сапожника Марусова. «Марусовка» представляла собой бесчисленное количество квартир, квартирок, комнатушек и «углов», сдаваемых не очень обеспеченным людям. В свой «угол» и пригласил Гурий Алексея.

«И вот я живу в старинной, веселой трущобе – “Марусовке”, вероятно, знакомой не одному поколению казанских студентов, – писал Горький в повести “Мои университеты”. – Это был большой полуразрушенный дом на Рыбнорядской улице, как будто завоеванный у владельцев его голодными студентами, проститутками и какими-то призраками людей, изживших себя. Плетнёв помещался в коридоре под лестницей на чердак, там стояла его койка, а в конце коридора у окна: стол, стул, и это – всё. Три двери выходили в коридор, за двумя жили проститутки, за третьей – чахоточный математик из семинаристов <…>

Плетнёв работал в типографии ночным корректором газеты, зарабатывая одиннадцать копеек в ночь, и, если я не успевал заработать, мы жили, потребляя в сутки четыре фунта хлеба, на две копейки чая и на три сахара. <…>

Плетнёв и я спали на одной и той же койке, я – ночами, он – днем. Измятый бессонной ночью, с лицом еще более потемневшим и воспаленными глазами, он приходил рано утром, я тотчас же бежал в трактир за кипятком, самовара у нас, конечно, не было. Потом, сидя у окна, мы пили чай с хлебом. Гурий рассказывал мне газетные новости».

Жили дружно. Но быть нахлебником – морально очень тяжело. Пожив у товарища некоторое время, Пешков отправился искать свой кусок хлеба. Первое, что подвернулось молодому человеку, – место дворника и садовника у молодой вдовы генеральши Корнэ, в доме, расположенном недалеко от угла Большой Красной и Старокомиссарской улиц. Будь Пешков более покладист, он мог здесь очень неплохо устроиться. Однако Алексей прослужил у вдовы недолго. О том, как произошло расставание с молодой женщиной, Горький рассказал в очерке «Лев Толстой»:

«Живя в Казани, я поступил дворником и садовником к генеральше Корнэ. Это была француженка, вдова генерала, молодая женщина, толстая, на крошечных ножках девочки-подростка; у нее были удивительно красивые глаза, беспокойные, всегда жадно открытые. <…> С утра она напивалась и выходила на двор или в сад в одной рубашке, в оранжевом халате поверх ее, в красных татарских туфлях из сафьяна, а на голове грива густых волос. <…>

В нижнем этаже ее дома жили сиротами три барышни, княжны Д. Г., их отец, интендант-генерал, куда-то уехал, мать умерла. Генеральша Корнэ невзлюбила барышень и старалась сжить их с квартиры, делая им различные пакости. По-русски она говорила плохо, но ругалась отлично, как хороший ломовой извозчик. Мне очень не нравилось ее отношение к безобидным барышням, – они были такие грустные, испуганные чем-то, беззащитные. Однажды около полудня две из них гуляли в саду, вдруг пришла генеральша, пьяная, как всегда, и начала кричать на них, выгоняя из сада. Они молча пошли, но генеральша встала в калитке, заткнула ее собой, как пробкой, и начала говорить им те серьезные русские слова, от которых даже лошади вздрагивают. Я попросил ее перестать ругаться и пропустить барышень, она закричала:

– Я снай тибе! Ти – им лязит окно, когда ночь…

Я рассердился, взял ее за плечи и отвел от калитки, но она вырвалась, повернулась ко мне лицом и, быстро распахнув халат, подняв рубаху, заорала:

– Я луччи эти крис!

Тогда я окончательно рассердился, повернул ее затылком к себе и ударил лопатой пониже спины, так что она выскочила в калитку и побежала по двору, сказав трижды, с великим изумлением:

– О! О! О!

После этого, взяв паспорт у ее наперсницы Полины, бабы тоже пьяной, но весьма лукавой, – взял под мышку узел имущества моего и пошел со двора, а генеральша, стоя у окна с красным платком в руке, кричала мне:

– Я не звать полис – нитшего – слюшай! Иди еще назади… Не надо боясь…».

Следующим пристанищем Пешкова стала ночлежка бывшего ротмистра по прозвищу Кувалда, расположенная в конце Задне-Мокрой улицы. Ее писатель изобразил в рассказе «Бывшие люди»:

«В глубине двора – низенькое закопченное здание с железной крышей на один скат. <…>

Внутри ночлежка – длинная, мрачная нора, размером в четыре и шесть сажен; она освещалась – только с одной стороны – четырьмя маленькими окнами и широкой дверью. Кирпичные, нештукатуреные стены ее черны от копоти, потолок, из барочного днища, тоже прокоптел до черноты; посреди ее помещалась громадная печь, основанием которой служил горн, а вокруг печи и по стенам шли широкие нары с кучками всякой рухляди, служившей ночлежникам постелями. От стен пахло дымом, от земляного пола – сыростью, от нар – гниющим тряпьем».

Но и за такое убогое пристанище приходилось платить хозяину: за ночь – две копейки, за неделю – гривенник, за месяц – три гривенника. Деньги Пешков зарабатывал поденщиной в городе.

Кончалась осень 1887 года. Дальше жить у Кувалды было нельзя, наступали серьезные холода.

«Нужно