Шаляпин. Горький. Нижний Новгород - Евгений Николаевич Никитин

Врубель был отрешенный от жизни человек – он весь был поглощен искусством. Часто по вечерам приходил к нам Шаляпин, иногда и после спектакля. Тогда я посылал дворника Петра в трактир за пивом, горячей колбасой, калачами.

На мольберте стоял холст Врубеля. Большая странная голова с горящими глазами, с полуоткрытым сухим ртом. Всё было сделано резкими линиями, и начало волос уходило к самому верху холста. В лице было страдание. Оно было почти белое.

Придя ко мне, Шаляпин остановился и долго смотрел на полотно.

– Это что ж такое? Я ничего подобного не видал. Это же не живопись. Я не видал такого человека.

Он вопросительно посмотрел на меня.

– Это кто же?

– Это вот Михаил Александрович Врубель пишет.

– Нет. Этого я не понимаю. Какой же это человек?

– А нарисовано как! – сказал Серов. – Глаза. Это, он говорит, “Неизвестный”.

Ну, знаешь, этакую картину я бы не хотел у себя повесить. Наглядишься, отведешь глаза, а он всё в глазах стоит… А где же Врубель?

– Должно быть, еще в театре, а может быть, ужинает с Мамонтовым.

Шаляпин повернул мольберт к стене, чтобы не видеть головы Неизвестного.

– Странный человек этот Врубель. Я не знаю, как с ним разговаривать. Я его спрашиваю: “Вы читали Горького?”, а он: “Кто это такой?” Я говорю: “Алексей Максимович Горький, писатель”. – “Не знаю”. Не угодно ли? В чем же дело? Даже не знает, что есть такой писатель, и спрашивает меня: “А вы читали Гомера?” Я говорю: “Нет”. – “Почитайте, неплохо… Я всегда читаю его на ночь”.

– Это верно, – говорю я, – он всегда на ночь читает. Вон, видишь, под подушкой у него книга. Это Гомер.

Я вынул изящный небольшой томик и дал Шаляпину.

Шаляпин открыл, перелистал книгу и сказал:

– Это же не по-русски.

– Врубель знает восемь иностранных языков. <…>

Отворилась дверь, и вошел М. А. Врубель. <…>

– Послушайте, Михаил Александрович, вот вы образованный человек, а вот здесь стояла картина ваша, такая жуткая, что это за человек, Неизвестный?

– А это из лермонтовского “Маскарада”, вы же знаете, читали.

– Не помню… – сказал Шаляпин.

– Ну, забыть трудно, – ответил Врубель.

– Я бы не повесил такую картину у себя.

– Боитесь, что к вам придет такой господин? А может прийти…

– А все-таки какой же это человек – Неизвестный, в чем тут дело?

– А это друг ваш, которого вы обманули».

Развитие художественного вкуса (в этом в 1896 году в Нижнем Новгороде и позднее Шаляпину очень помог Мамонтов и живописцы его круга) оказало благотворное влияние на развитие таланта певца. Фёдор Иванович в своей мемуарной книге «Маска и душа», выпущенной на русском языке в 1932 году парижским издательством «Современные записки», несколько иначе, чем в «Страницах и моей жизни», описал встречу с панно Врубеля:

«Вкус, должен я признаться, был у меня в то время крайне примитивный.

– Не останавливайся, Феденька, у этих картин, – говорит, бывало, Мамонтов. – Это всё плохие.

Я недоуменно пялил на него глаза.

– Как же плохие, Савва Иванович. Такой ведь пейзаж, что и на фотографии так не выйдет.

– Вот это и плохо, Феденька, – добродушно улыбаясь, отвечал Савва Иванович. – Фотографии не надо. Скучная машинка.

И вел меня в отдельный барак, выстроенный им самим для произведений Врубеля.

– Вот, Феденька, – указывал он на “Принцессу Грёзу”, – вот это вещь замечательная. Это искусство хорошего порядка.

А я смотрел и думал:

“Чудак наш меценат. Что тут хорошего? Наляпано, намазано, неприятно смотреть. <…>”. <…> И вот однажды в минуту откровенности я спросил его:

– Как же так, Савва Иванович? Почему вы говорите, что “Принцесса Грёза” Врубеля хорошая картина, а пейзаж – плохая? А мне кажется, что пейзаж хороший, а “Принцесса Грёза” – плохая.

– Вы еще молоды, Феденька, – ответил мне мой просветитель. – Мало вы видели. Чувство в картине Врубеля большое.

Объяснение это не очень меня удовлетворило, но очень взволновало.

– Почему это, – всё время твердил я себе, – я чувствую так, а человек, видимо, образованный и понимающий, глубокий любитель искусства, чувствует иначе?

Этого вопроса я в Нижнем Новгороде так и не разрешил».

Далее Шаляпин признался:

«В Москве мне предстояло… решить спор между аппетитной яблоней в цвету, нравившейся мне, и неудобоваримой “Принцессой Грёзой”, нравившейся С. И. Мамонтову. <…> Дело в том, что этот московский период, в течение которого я нашел, наконец, свой настоящий путь в искусстве и окончательно оформил мои прежние бессознательные тяготения, отмечен благотворным влиянием замечательных русских художников. После великой и правдивой русской драмы влияние живописи занимает в моей артистической биографии первое место. Я думаю, что с моим наивным и примитивным вкусом в живописи, который в Нижнем Новгороде так забавлял во мне Мамонтова, я не сумел бы создать те сценические образы, которые дали мне славу. Для полного осуществления сценической правды и сценической красоты, к которым я стремился, мне было необходимо постигнуть правду и поэзию подлинной живописи.

В окружении Мамонтова я нашел исключительно талантливых людей, которые в то время обновляли русскую живопись и у которых мне выпало счастье многому научиться.

Это были: Серов, Левитан, братья Васнецовы, Коровин, Поленов, Остроухов, Нестеров и тот самый Врубель, чья “Принцесса Грёза” мне казалась такой плохой».

Особо подчеркнул Шаляпин влияние Врубеля на свое творчество: «И странный Врубель вспоминается. Демон, производящий впечатление педанта! <…> И писал же он своих демонов! Крепко, страшно, жутко и неотразимо. Я не смею быть критиком, но мне кажется, что талант Врубеля был так грандиозен, что ему было тесно в его тщедушном теле. И Врубель погиб от разлада духа с телом. В его задумчивости в действительности чувствовался трагизм. От Врубеля мой Демон. Он же сделал эскиз для моего Сальери, затерявшийся, к несчастью, где-то у парикмахера или театрального портного…».

Савва Иванович Мамонтов не только помогал Шаляпину в приобретении хорошего художественного вкуса, но и в повышении исполнительского мастерства. М. О. Янковский, биограф Шаляпина, писал:

«Одно было ему ясно: Сусанин – герой, великий в своем подвиге человек. На репетициях он стал изображать его как лицо значительное, исполненное торжественной важности, готовя зрителей к тому, как поступит этот человек в решительную минуту своей жизни. Одет он был по-крестьянски, а повадки у него были какие-то иные. Неожиданно на одной из репетиций он услыхал реплику Мамонтова, сидящего где-то в конце неосвещенного зала:

– А ведь Сусанин-то не из бояр!

Эта фраза встревожила артиста, но еще не всё объясняла ему. На следующий день он прочитал в газете “Волгарь” следующий отзыв:

“Из исполнителей мы отметим г. Шаляпина, обширный по диапазону бас