Кумуш-Тау — алые снега - Зоя Александровна Туманова

всего лет пятнадцать тому назад, и разве это не чудо, что ты есть, и что есть это море, это солнце, этот ветер?..

* * *

— В жизни я не полезу в ваше море!

После этой декларации Гришка в одно мгновенье завернулся в мой белый купальный халат и затих. А меня бил, трепал, ломал вовсе неуместный, непедагогичный, безудержный смех, и галька, гремя, ерзала подо мной.

Вот как все вышло.

Гришка отнесся к морю снисходительно: да, большое, да, синее, а каким же еще ему быть? Он похлопал вспененную лапу моря, протянувшуюся к его прямым египетским лодыжкам. И, рассеянно улыбаясь, зашагал к воде.

Море немножко откатилось, словно желая издали рассмотреть эту фигурку, похожую на сосновую щепочку в лазурных плавках; волны поплясали и, видимо, сговорились; одна, подкатившись, отвесила Гришке звучную оплеуху; пока он чихал и отплевывался, вторая, как мячик, перекинула его третьей, и, наконец, волны, взявшись дружно, с громом провезли его коленками по галечнику и выкинули к моим ногам... Все это было разыграно с четкостью и быстротой футбола хорошего класса: вопль, который уже стоял у меня в горле, разрядился нелепым приступом смеха...

Гришка белым мохнатым коконом возлежал на песке, как изваяние укоризны; я решила пока его не теребить.

Пляж был как пляж: немножко серой гальки и очень много коричневых тел, одетых почти ни во что; тут была веселая пестрота зонтов, китайских полотенец, поролоновых матрасиков; маскарадная причудливость головных уборов; хруст камешков, возгласы заядлых преферансистов, женский визг и все заглушающий могучий говор моря.

И я пошла к воде...

В море есть что-то особенное, невыразимое словом, но внятное каждому: самый масштаб его просторов, не сравнимый ни с чем городским, заставляет почувствовать, что твой дом — не только двухкомнатная секция на пятом этаже, но — планета. Именно в море приходят к тебе самые неповседневные, детски-праздничные мысли. Волна покачивает в шелковой люльке невесомое тело: вот сейчас ударит сильнее — и взлетишь в теплую голубизну.

Просыпается дремучая память о дальних пращурах — владыках древнего моря. Просыпается ликующее предчувствие: скоро человек станет — как птица...

...Мимо меня, отфыркиваясь и взбивая пятками воду, проплывает некто стриженный наголо, с озорным круглым, прищуренным глазом:

— А я теплоход «Россия»!

— Полный вперед, теплоход! — командую я. И поворачиваю к берегу — с отчаянной неохотой, растягивая и смакуя каждую секунду в воде...

Белый мохнатый кокон неподвижен и нем.

— Григ, — я заискивающе трогаю эту окаменелость, — а ты попробовал бы еще разок: волнение утихло... Да и волна не страшна, ты через пять минут научишься держаться на гребне...

Халат буркает глухо и раздраженно:

— Извини, мама, я сплю!

* * *

За створкой калитки открывается небо. Посреди неба — воздушным змеем на невидимой нитке — парит что-то белое. Небо — странно изогнутое, необычно протяженное. Пригляделись глаза: это же море! И ползет по нему катерок. Оно такое же, как небо, серебристо-голубое и гладкое, как шелк...

А ведь еще надо умываться, завтракать! К тому же Гришка; намерения его были неизвестны.

Паточным голосом мой сын рассуждал с хозяйкой о ценах на фрукты, блистая в тети-Майином подарке: синие шорты с четырьмя карманами и защипками из меди; кажется, именно эти защипы помогли ему обрести потерянное самоуважение.

К морю ведет тропинка — ныряет в буйство шиповника и алчи, заплетает ноги дикими горошками, сама бежит и скачет с крутизны и тебя зовет бежать...

Гришка повел меня к цементной лестнице с ярко побеленными перилами — и когда он ее углядел?

Почту узрел первым тоже он:

— Мама, надо бы отбить телеграммы!

Ну, еще бы! Пока я заполняла бланки — о, эти почтовые ручки с непишущим пером! — сынище исчез. Убежал к морю? Я недолго тешилась этой мыслью: в зарослях олеандров обнаружилась терраса под тентом, столы с журналами; за одним столом восседал Гришка, едва видный из-за стопки книг, — счастливый, как червяк в яблоке.

Мой вопль заглушило возмущенное шиканье книголюбов, в основном пенсионного возраста; Гришка, с кротко-добродетельным выражением лица, подсунул мне журнал «Здоровье», где указывалось, что воздушные ванны гораздо полезнее солнечных...

Мне вдруг стало отчаянно все равно, я повернулась и зашагала к пляжу.

Справа от меня — две дамы. У одной руки зыбкие, как студень, у другой — тугие, словно автомобильные баллоны. Обе осудительно поглядывают на третью — у той тело складками, как у носорога. Радостный шепот:

— По толщине — три вы!

— В таком теле я бы не показалась на пляже!

Ниже меня — спина, поросшая рыжей курчавой шерстью; из-за спины с регулярностью поршня выказывается согнутый локоть, слышится шлепающий звук, — методично, без устали, чья-то равнодушная рука швыряет плоские камешки в голубые ясные глаза моря...

Сверху слышится:

— Вся наша нервная интеллигентная среда...

— У меня уже нет нервов...

— Однако море... обостряет нервную систему...

Слева тоже разговор:

— Вы знаете? Купальный костюм у нее... это же просто...

Шептанье на ухо и тонкий, крысиный хохоток.

Очень тесно сегодня.

Очень душно.

Шлеп... шлеп... шлеп...

Летят, летят камушки — морю в ясные глаза.

Я иду.

Я иду вдоль берега, перешагивая через распростертые руки и ноги, через алые и бирюзовые полотенца, я никому не нравлюсь. Куда меня несет — неслышимый, но явственный вопрос носится в воздухе.

Я иду туда, за большие камни. Есть камни, как дом. И как автомобиль. И как лежащий бык.

— Там запретная зона! — кричат мне.

Тем лучше.

Камни лысы и бородаты. У них белые гладкие маковки и острые косматые бороды. Концы бород, размываемые волнами, ярко, по-русалочьи, зелены. Обрыв берега зарос лиловой хотьмой и гребенщиком. По верху шагают, горбясь, корявые туи. Пахнет солью и хвоей.

Не знаю, для кого здесь запретная зона, — я встречаю очень оживленное общество.

На меня вскидываются недоуменные, злые, насмешливые глаза. Свеже облупленные носы цветут, как пионы. Уши тоже шелушатся. Просоленные волосы, у кого они есть, дыбом.

— Тетя, тут нельзя купаться! — предупреждает меня образцово-вежливый голосок.

— Кому нельзя, кому можно, — загадочно отвечаю я. Это, кажется, Паустовский рекомендовал с мальчишками разговаривать загадочно. Как будто подействовало...

Ложусь в тихий закуток между камней и замираю.

...Солнце кладет на спину тяжелую жаркую лапу. Тело приноровилось к жесткому уюту галечного ложа. И великая тишина шумного моря овевает меня...

Бурлящая жизнь, затихшая было с моим вторжением, постепенно снова берет свое. Мальчишки забывают обо мне — ведь я, словно камень.