Мера моря. Пассажи памяти - Ильма Ракуза

Мои списки никогда не заканчивались. И сегодня я спрашиваю себя, почему они так упорно следуют за мной, всю жизнь. Что они, свидетельство, указание, удостоверение, регистратор, указатель, накопитель, инвентарная опись, резюме, опора? Они скрепляют то, что иначе наверняка рассыплется. И еще они мемориалы, это тоже. Может быть, самонадеянные в своей борьбе с бренностью, а, может быть, и наоборот, излишне скромные. Фиксировать – лучше, чем забывать. Вот, смотри, читай.

У Оскара Пастиора (чье имя можно найти не только в метрической книге, но и в списках депортированных за 1944 год) я читаю: «У имен нет мгновения. Они выстраиваются в ряды, присоединяются друг к другу, сводятся, в крайнем случае, к «паратаксису» события, как сказали бы лютеровские лингвисты, но имена не двигаются, они суть… В списках я нахожу себя в неприкосновенности, то есть паратаксически привязанным, присоединенным. Шансы обойтись без подчинения или переупорядочивания в этом языке, который уже есть, хоть и малы, но пока существуют персональные списки, все же остаются».

Списки и списки. Мои детские литании невинны, они не оценивают, они складываются в некий инвентарный список личного любопытства, отмечая на бумаге шаги, следы.

Только много позже я открыла связь имени и судьбы, nomen и omen. Списки становятся списками умерших.

14 октября 2006 года я стою в сердце бывшего варшавского гетто, улица Мила, 18 и записываю имена: Мордехай Анилевич, Фрауке Берман, Ицхак Блауштейн, Мелах Блонес, Неся Цукер, Йозеф Фасс, Эфраим Фондамински, Эмус Фройнд, Зеев Вортман, Сара Загель, Рахелька Зильберберг. («Они покоятся на месте своей смерти, в знак того, что вся земля им могила.») В нескольких шагах отсюда, на так называемой «Умшлагплац», площади, где «сортировали» евреев из гетто, грузили и депортировали в концлагеря, список такой длинный, что пришлось ограничиться одними личными именами. Каддиш в камне. Аба, Абель, Абигайль, Абитель, Абнер, Абрахам, Абраша, Абсалом, Ахиезер, Ахимелех, Ахитав, Ада, Адам, Адела, Адольфайдла, Айзик, Ахиба, Александер, Борух, Брайна, Брайндель, Броня, Бронислав, Цадок, Цедакиаш, Целина, Цемах, Хаггит, Хайм, Хая, Хана, Ханен, Хася, Хава, Хавива, Хизкяш, Цури, Цви, Цина, Ципора, Цирла, Цивя, Дина, Доба, Дора, Дорота, Дов, Двося, Элиаб, Элиаху, Элиаким, Элиаш, Элиов, Элиезер, Элимелех, Элишура, Элиза, Элька, Элькана, Эльнатен, Эмануэль, Фадель, Файга, Файвель, Фелиция, Феликс, Филип, Фишел, Фрайда, Фроим, Фрума, Фридерик, Хадаса, Хагара, Халина, Ханна, Хела, Хелена, Хенох, Хеня, Хенрик, Херш, Хеса, Хешель, Хирш, Худла, Ядзя, Яир, Якир, Яков, Якубьян, Янкель, Януш, Йезекиль, Йехиль, Йедида, Йефет, Йешуа, Йегуда, Йекутиль. Я обрываю список. Последним именем было «Занна».

Никто не видел, как я записывала имена.

Хотя надгробные надписи я списывала еще ребенком. Имена на памятниках, на стенах домов, в музеях и церквях. Но не такие списки. Я не стояла в Триесте у «рисовой фабрики», не ходила по берлинским «камням преткновения». Я знала одно: уважай имена. Записывая их, я верила, что ввожу их в новый контекст. Подобно тому, как в романе Данило Киша «Мансарда» юный герой составляет список своих соседей, словно они ждут «чести быть приведенными к какой-то форме»: Радев Катарина, домоправительница, род. 1899; Флакер Антон, автослесарь, род. 1907; Флакер Мария, домохозяйка, род. 1911; Флакер Мария, студентка, род. 1932; Флакер Иван, школьник, род. 1939; Катич Стефан, станционный диспетчер, род. 1910; Катич Аника, домохозяйка, род. 1915; Попарич Дьюро, стрелочник, род. 1928; Попарич Стана, служащая, род. 1913; Попарич Лильяна, школьница, род. 1945; Попарич Машинка, школьница, род. 1947; Попарич Ядранка, ребенок, род. 1954; Попарич Ядранко, ребенок, род. 1954 и т. д. У Киша эта ранняя литания начинает длинный ряд перечислений, проходящих под лозунгом: «Каждый человек сам по себе звезда» и выливающихся в визионерскую «Энциклопедию мертвых», где каждая человеческая жизнь учтена «в совокупности ее эфемерных событий».

Список, перечень как поэтика.

В Варшаве в квартале бывшего гетто царила необычайная тишина. На улицах, в скверах почти не было людей. Только этот мелкий моросящий дождь, кропящий березы, так что они сверкают. Да несколько бродячих собак. Маленький туристический автобус стоял на улице Заменгофа, но пассажиров видно не было. Светловолосая американка, покупавшая брошюры и открытки в киоске, путешествовала в одиночестве. Я медленно пошла через парк Красиньского в сторону Старого города и в ресторане «Под Самсоном» съела фаршированную рыбу.

А в Аквилее на мозаичном полу базилики плавали рыбы, радостно, среди волн и морских чудовищ, в то время как люди под щитом своей веры в челнах переплывали море. Это было смешно и почему-то трогательно. Я много раз вставала на колени, чтобы подробнее рассмотреть эти сцены. Пока папа не крикнул, что мы уезжаем.

Градо, было записано чуть позже в моей тетрадке. Градо и: приехали. Солнце клонилось к закату.

XXXI. Песок

Он был горячим и таким мелким, что забивался под ногти и в каждую складку одежды. Под ногами он проминался, подвижная масса, образовывал впадины и холмики, крохотные дюны и борозды. Журчащий, светло-бежевый песок. Как в песочных часах. Стоило морской воде лизнуть его, он становился желтым и словно рифленым. Тогда показывались белые ракушки, с зубчатыми краями, а нити взморника складывались в письмена.

Я бежала по мокрому песку и смотрела, как вода смывает мои следы. Четкий и ровный контур становился все мягче и мягче, пока не расплывался совсем. Или же закапывала ноги в песок и смотрела, как вода омывает мои щиколотки. При этом у меня всегда начинала кружиться голова, меня покачивало. И в самом деле: из-под ступней вымывало песок, по чуть-чуть. Я искала опору.

И опять все с начала. И не надоедало.

Песок влек неодолимо. Песок был непредсказуем. Он окаймлял море и продолжался в нем. Вода, песок, ветер. Ветер, песок, вода. Остальное – детские игры. Пластмассовые ведра, совочки, песочные башни и куличи. Мы часами сидели на коленях, строили и пекли. Пока прилив все не уничтожал. И опять все с начала. Фоном звучала «О sole mio», продавцы мороженого пробирались между лежаками, кабинами для переодевания, резиновыми лодками и надувными кругами. С десяти до шести пляж напоминал цирк, полный народа и до одурения шумный. Все, кто мог, лежали на солнце или под зонтом. Я не любила лежать. Я бродила вокруг, сидела на корточках возле песочных замков или забегала в мелководье. Успокаивалась я только после шести, когда берег начинал постепенно пустеть. Теперь я могла сидеть тихо и смотреть на темнеющее море. Или искала ракушки, tutta sola, в одиночестве. Трико в бело-синюю полоску, голова повязана косынкой. Песок был моим прииском. Но надо быть внимательной, в нем могут быть острые предметы. Переступаю осторожно, чтобы не наколоть ноги. В пластиковом пакете у меня лежат розовые ребристые ракушки, коричневые в белую крапинку раковины улиток, безупречные экземпляры. И солнце садится.

Красный шар солнца тогда, в Мирамаре. Красное солнце в Градо. Там был скалистый берег, здесь распростерся песок. И вода была ближе, еще ближе. Я больше не хотела с этим расставаться. Пусть все уходят, хрустящий песок им в сандалии, в башмаки. Я остаюсь. Пока море не станет темно-синим и не заберет все остатки солнца.

Но они мне не разрешали. Гурьбой шли в пансион. Чтобы под душем смыть с кожи соль, масло от загара и песок, а потом в тратторию есть пасту и рыбу. Море темнело без меня. Песок становился прохладным, пляж пустынным.

Мне было девять? Или уже десять? Каникул в Градо было много. Как те, в которые пронеслась весть о том, что потерпел крушение роскошный лайнер «Андреа Дориа». Все в городке говорили только об этой катастрофе и со страхом косились на всепожирающее море. Хотя здесь оно было гладким как стекло.

Море для купания, даже без гребешков. Кротость лагуны, с мелкой рябью. Атлантика, поглотившая «Андреа Дориа», вела себя по-другому.

Ночью море свое присутствие обозначало лишь запахом. Шума его я не слышала. А голоса в переулках отзывались эхом, смех звучал как всхлипы.

Волшебство жалюзи, и здесь в Градо тоже, в выложенной плиткой комнате пансиона. Во время сиесты, в особенно жаркие дни. В «собачьи дни», в самые жаркие дни лета, в пляжном отдыхе наступал перерыв, ходить на пляж было запрещено, категорически. Часто я ускользала в раннехристианский собор, с мраморными колоннами и мозаичным полом, торжественный, прохладный и почти безлюдный. Записную книжку я брала с собой. Servus XPI Laurentius Diaconus votum solvit. Над этим, в круге, два белых голубя. И повсюду орнаменты, волны, ромбы и цветы. И буквы, буквы без конца. Пахло плесенью и ладаном. Я окропляла себя святой водой, меня касалась прохлада. Сквозняком из длинного нефа она тянулась по полу, обволакивала меня. Находиться здесь было хорошо. Было хорошо быть одной. Я осторожно ходила по квадратам надписей, по птицам и растениям, устремив взгляд в пол, как если бы искала в песке ракушки. Читай мир, говорили мои ноги, говорили мои глаза. Ощупью ходила я по собору, вопрошая. Я почти ничего не понимала, но очень хотела бы знать, о чем рассказывают надписи. И что-то во мне знало это. Есть низ и есть верх. Я думала: небо, Бог, даль. Я чувствовала себя свободной.