Последний магнат - Френсис Фицджеральд

Кэтлин, готовая вступиться за Стара, не спускала с него глаз, пока он разглядывал негра.

— Фильмы бывают и хорошими, — заметила она, но слова заглушило шумом прибоя, и негр не услышал. Желая настоять на своем, она повторила, на этот раз удостоившись лишь равнодушного взгляда.

— Розенкрейцеры не одобряют кино? — спросил Стар.

— Они сами не знают, чего хотят. Нынче говорят одно, через неделю другое.

Одни лишь рыбешки знали свое предназначение — все прибывали и прибывали, хотя прошло уже полчаса. Негр с полными до краев ведрами побрел наконец к дороге — не подозревая, что ему удалось пошатнуть целую индустрию.

Стар с Кэтлин двинулись обратно к дому.

— Бедняга Самбо, — сказала Кэтлин, пытаясь развеять охватившую Стара задумчивость.

— Что?

— Разве вы не зовете негров «бедняга Самбо»?

— Мы их никак не зовем. — Стар помолчал. — У них свое кино.

В доме Кэтлин устроилась у обогревателя и принялась натягивать чулки и туфли.

— Теперь мне Калифорния нравится больше, — неторопливо произнесла она. — Я, кажется, успела изголодаться по сексу.

— Разве у нас был только секс?

— Сам знаешь, что нет.

— Мне с тобой хорошо.

Она поднялась с легким вздохом — настолько легким, что Стар его не заметил.

— Я не хочу тебя терять, — признался он. — Не знаю, что ты обо мне думаешь и думаешь ли вовсе. Наверняка догадываешься, что сердце мое умерло… — Он помедлил, раздумывая, не солгал ли. — Красивее тебя я никого не встречал уже не помню сколько лет. Не знаю цвета твоих глаз, но мне жаль весь мир…

— Прекрати, прекрати! — засмеялась Кэтлин. — Иначе я неделями не оторвусь от зеркала. У моих глаз нет цвета — мне они нужны, чтобы видеть. И я совершенно обыкновенная. Зубы неплохи для англичанки…

— Они превосходны.

— …но я и в подметки не гожусь здешним красавицам…

— А вот теперь сама прекрати! — перебил ее Стар. — Я говорю правду — и обычно не бросаю слов на ветер.

Кэтлин замерла на миг, словно вслушиваясь в себя. Взглянула на Стара, затем снова внутрь себя — и отбросила мысль прочь.

— Пора ехать, — только и сказала она.

Трогаясь в обратный путь, Стар и Кэтлин уже не походили на себя прежних. Береговой дорогой они проезжали сегодня в четвертый раз, и каждый раз были новой парой. Любопытство, грусть, влечение остались позади, нынешний путь был истинным возвращением — к себе, к собственному прошлому и будущему, к неминуемо близящемуся завтрашнему дню. В машине Кэтлин по просьбе Стара села к нему теснее, но между ними уже не чувствовалось прежней близости — ведь чтобы не исчезнуть, близость должна расти, ничто не остается неизменным. Стар хотел было пригласить Кэтлин переночевать в доме, который для себя снимал, но побоялся выглядеть в ее глазах слишком уж одиноким. На склоне холма, почти у дома Кэтлин, она пошарила рукой за подушкой сиденья.

— Что-то потеряла?

— Наверное, он выпал. — В темноте она ощупью перебирала содержимое сумочки.

— Выпал?

— Конверт.

— Что-то важное?

— Нет, так просто.

Однако у дома, когда Стар включил свет на приборном щитке, Кэтлин помогла ему вытащить подушки и вновь оглядела машину.

— Ничего особенного, — уверила она его по пути к крыльцу. — По какому адресу ты живешь?

— Называется просто «Бель-Эр», дом без номера.

— А где этот Бель-Эр?

— В новом районе рядом с Санта-Моникой. Но проще застать меня на студии.

— Что ж… спокойной ночи, мистер Стар.

— «Мистер»? — удивился он.

— Хорошо, тогда спокойной ночи, Стар, — мягко поправилась она. — Так лучше?

Его будто слегка оттолкнули.

— Как хочешь. — Он пытался не поддаться отчужденности и, по-прежнему глядя на Кэтлин, повел головой из стороны в сторону ее собственным движением, словно говоря: «Ты ведь знаешь, что со мной происходит». Кэтлин вздохнула, подчинилась его объятию — и вновь стала принадлежать ему одному. Прежде чем миг ушел, Стар шепнул «спокойной ночи» и, отпустив ее, направился к машине.

Спускаясь с холма, он прислушивался к чему-то в себе — словно в нем готовилась зазвучать мощная, властная и прежде незнакомая мелодия, сочиненная неведомым автором. Авторы менялись, каждый раз все бывало по-новому, и лейтмотив, который вот-вот оформится, он в первый миг даже не сумеет распознать. Музыка может возникнуть из рева автомобильных клаксонов на ярких, как в цветном кино, бульварах, или легко коснуться слуха еле слышным постукиванием пальцев по тонкой мембране лунного диска. Он силился распознать нужный звук, зная лишь, что музыка уже рождается — новая, желанная и загадочная, странно нарастающая откуда-то из глубины души: такую не выключишь посреди трансляции и не допоешь по памяти.

С той же неотступностью, словно переплетаясь с музыкой, его преследовала мысль о встреченном на берегу негре; и дома, и завтра на студии тот будет ждать Стара все с теми же ведрами, полными серебристых рыб. Слова о том, что негр не позволит своим детям внимать сказкам Стара, отдавали предубежденностью и неправотой; его следовало переубедить — фильмами, множеством фильмов, распланированных на десятилетие вперед. После разговора с негром Стар уже мысленно отказался от четырех картин, одна из которых запускалась в ближайшие дни: все четыре картины теперь выглядели ненужным хламом. Зато он вернул в план сложную ленту, некогда брошенную на растерзание своре Маркуса, Брейди и прочих: в то время другой выигрыш казался главнее. А теперь картину предстоит спасти — ради негра с серебристой рыбой.

Стар подъехал к дому; на крыльце зажегся свет, слуга-филиппинец спустился вниз, чтобы поставить машину в гараж. В библиотеке обнаружился список звонков:

Ла Борвиц

Маркус

Харлоу

Рейнмунд

Фэрбенкс

Брейди

Колман

Скурас

Флайшекер и так далее.

Вдруг вошел филиппинец с письмом.

— Выпало из машины, — сообщил он.

— Благодарю. Я его искал.

— Будете ли сегодня смотреть фильмы, мистер Стар?

— Нет, спасибо. Можете ложиться.

К его удивлению, письмо было адресовано Монро Стару, эсквайру. Он потянулся было его распечатать — но ему пришло в голову, что Кэтлин хотела взять письмо обратно и, может быть, вовсе уничтожить. Будь у нее телефон, Стар позвонил бы спросить разрешения.

Со странным чувством он повертел письмо в руках. Написанное прежде сегодняшней встречи, оно явно утеряло всякую силу — стало пустым напоминанием о настрое, канувшем в прошлое.

И все же ему не хотелось читать письмо без позволения. Положив конверт на стол, Стар взял из стопки сценариев верхний и уселся с ним в кресло. То, что он не поддался порыву вскрыть письмо, его порадовало — это означало, что он пока не теряет голову. Он не терял ее и с Минной: их брак был величественным и в высшей степени достойным. Минна любила его всегда, и перед самой ее кончиной, чуть ли не против воли охваченный внезапным приливом нежности, он почувствовал такую же любовь — к самой Минне и к тому миру смерти, в котором она казалась настолько покинутой и одинокой, что он готов был не оставлять ее и там.

Его никогда не тянуло влюбляться — в отличие от брата, то и дело терзавшегося по поводу очередной красотки или, вернее, очередной преемницы очередной красотки. Стар же в юные годы сходился с женщинами лишь по разу и не более: так некоторые пьют виски лишь по бокалу за вечер. Подобно многим гениям, он обладал трезвым холодным умом, ценившим развлечения более захватывающие, чем череда эмоциональных всплесков. Его первый опыт, лет в двенадцать, сопровождался обычной для таких людей брезгливостью, настроем «запомни, это отвратительно и гадко, лживо и фальшиво» — и, подобно другим мужчинам своего склада, Стар отнесся к нему с пренебрежением. Правда, в отличие от большинства прочих, он не сделался стервецом и мерзавцем: окинув взглядом опустошенное пространство вокруг, он понял, что дальше так нельзя — и выучился терпимости, доброте, такту и даже нежности, как школьник выучивается арифметике.

Слуга-филиппинец, поставив на стол графин воды и вазы с орехами и фруктами, пожелал хозяину спокойной ночи и удалился. Стар раскрыл первый сценарий и начал читать.

Он работал три часа, временами останавливаясь, чтобы мысленно выправить текст без всяких карандашных пометок. Порой он отрывался от страниц, охваченный смутным ощущением счастья, никак не связанного со сценарием, и каждый раз, на миг запнувшись в поисках причины, вспоминал о Кэтлин и бросал взгляд на письмо. Приятная штука — письмо…

В три часа начала вздуваться вена на руке — пора было отдыхать. Посреди тающей ночи все образы Кэтлин словно отодвинулись, стали воспоминанием о трепетной незнакомке, появившейся в его жизни на несколько скудных часов. Теперь вскрыть конверт казалось уместным.