Триумф домашних тапочек. Об отречении от мира - Брюкнер Паскаль

Всем известно, что проклятие старости — это потеря самостоятельности, причина которой атрофия мозга. Погасить в себе жизнь — титаническая работа, такая же, какую проделывал «мастер голода» из рассказа того же Кафки[87], который голодал перед безразличной публикой, запертый в клетку, под надзором сторожей, и которого выпускали, когда он доходил до полного истощения. Раз нам не дано познать сильных эмоций, надо быть предельно тривиальным, следить за тем, чтобы малейшая шероховатость не внесла в наше существование хоть каплю интереса. Эмиль Чоран с присущим ему талантом бичевал «искушение существованием»[88]. Cколько гордыни в попытке не существовать, возвыситься до небытия, сказать «да» отрицанию, ощущать пустоту как уверенность. Отречение от страстей превращается в страсть отречения. «Я боюсь умереть, не живши ни одной минуты»[89], — сказал моралист Шамфор. «Надеюсь умереть, ни минуты не живши», — могли бы ему ответить активисты малой малости. Окостенение — трудная наука.

Заключение. Падение или возрождение?

Вы не можете пригласить ветер, но вы можете оставить окно открытым.

Возрождение и Просвещение провозгласили начало продуктивного времени, движимого верой в прогресс. С конца XX века мы вошли в бесплодную эпоху и видим, что множество сил пытаются принудить человечество к регрессу. Жизнерадостность, любознательность по отношению к другим, отличным от нашего мирам, путешествия ради интереса — все это стало подозрительным. Молодежь день за днем упорно убеждают в безысходности. Разные лагеря ожесточенно спорят о приоритетах: что важнее — бороться против глобального потепления или против эпидемий, бороться с терроризмом или с войной? Эффект всех этих деклараций одинаковый: они внушают нам страх и желание укрыться от исторических катаклизмов. Поэтому ничего удивительного в том, что молодые поколения, мучимые кошмарами, потеряли веру в будущее, ждут конца света и спешат зарыться в норы. Потребность в полной безопасности может заглушить все, вплоть до тяги к другим людям. Конец света — это, прежде всего, конец внешнего мира, когда теряет привлекательность любая форма общения. Ничего не осталось от жажды жизни шестидесятых годов — теперь другая мода: остудить пыл, умерить амбиции, соблазнить всех разгулом убожества. Желание наслаждаться всем, что есть в жизни прекрасного, запрещено и даже предано анафеме как преступление против планеты, нации, прошлого, нравственности, меньшинств. Cколько ученых зануд и негодяев подвизалось в эфире Франции в 2020–2022 годах, и все читали нам мораль, обещали страшную кару: мы беспечно наслаждались, теперь надо платить!

Нам предлагают замкнуться в себе, потому что там, снаружи, — пропасть. Благоразумие путают с инерцией. Человечество надо накрыть колпаком. Никто не может долго находиться посреди вселенской трагедии, нужны лазейки и увертки. И вот великое завоевание, свобода, право на личную жизнь оборачивается отказом от всякой публичности. Бенжамен Констан еще в 1819 году заметил, что в понимании его современников свобода была возможностью «жить в свое удовольствие» ценой массового отказа от участия в политике. И Алексис де Токвиль в знаменитом отрывке из «Демократии в Америке» выражал опасение, как бы демократические страны не захватил этакий мягкий деспотизм: «…гигантская охранительная власть <…> желала бы, чтобы граждане получали удовольствие и чтобы не думали ни о чем другом. Она охотно работает для общего блага, но при этом желает быть единственным уполномоченным и арбитром; она заботится о безопасности граждан, предусматривает и обеспечивает их потребности, облегчает им получение удовольствий, берет на себя руководство их основными делами, управляет их промышленностью, регулирует права наследования и занимается дележом их наследства. Отчего бы ей совсем не лишить их беспокойной необходимости мыслить и жить на этом свете?»[90]

Нормальное соотношение между внешним и внутренним бывает тогда, когда двери и окна приоткрыты и позволяют свободно перемещаться в обе стороны (то же самое можно сказать о границах, которые отделяют людей друг от друга, чтобы лучше соединять их). Место парализующего страха должен занять бодрящий осознанный риск. Чтобы набраться сил, надо не бежать, а смотреть в лицо невзгодам. Принципиальной открытости или принципиальной закрытости лучше бы предпочесть своего рода пористую проницаемость, оставляющую должный интервал между умеренностью и отвагой, как раз такой, какой необходим для творческого импульса. Вкус к жизни особенно остро чувствуешь, когда оказываешься на стыке разных граней. «Мне надо было что-то сказать, когда я очутился между молотом и наковальней, и, признаюсь, это придало моему голосу особую звучность» (Виктор Сегален[91]).

Только большой талант и оптимизм помогут нам жить в согласии со своими собратьями, отогнав свору нытиков и флагеллантов. Европейским народам понадобится настоящее возрождение, на которое, как казалось до самого недавнего времени, они уже не способны. Военные действия между Россией и Украиной застали Европу врасплох. Европа выдохлась после пандемии и вообще была уверена, что мир стал нормой для всех, а не исключением для западных стран; и все же она оказалась единодушной в своей реакции. Не прогнулась. Ожидаемого Мюнхена не случилось, возник коллективный Черчилль. Спящая красавица за несколько дней пробудилась от сна, в котором пребывала с тех пор, как рухнула Берлинская стена. Народы могут долго дремать, но могут и проснуться и со славой выйти из самых страшных испытаний, чудесным образом воскреснуть. Мы сильнее, чем думаем. А наши враги слабее, чем воображают. И это опровергает причитания тех, кто воспевает сумерки цивилизации, упивается тем, как низко мы пали, и пророчит близкую гибель.

Будем, однако, начеку. Война и болезни — учителя неоднозначные и могут как разбудить, так и усыпить. Необычайная солидарность, которую проявила Европа, может не выдержать испытания временем, повышением цен на нефть и газ, скачущей инфляцией, множеством житейских сложностей, страхом перед ядерной угрозой. Домашние тапочки — комфорт и тепло. А дело дошло до того, что, вопреки идеалу бережного потребления, снова открыли угольные шахты. Что останется от этой волны горячего сочувствия, когда уляжется энтузиазм? Велико будет искушение принудить Украину к миру любой ценой, лишь бы избежать крупномасштабного конфликта; такой мир тираны сочтут капитуляцией цивилизованного мира. Цена свободы часто оказывается слишком высокой, особенно для жителей богатых стран, им претит сама мысль о войне, но война настигает их, накрывает, как страшный сон. Это война на разных фронтах, и она вырабатывает терпение и упорство. Ставка в игре проста и чрезвычайно велика: как и в 1939 году, как и во времена холодной войны. Склонятся демократии под натиском силы или восстанут против варварства?

Возможно также, что Обломов вернется к себе на родину в Россию, пораженную цинизмом и насилием. Возможно, запуганный и бессильный народ, за исключением горстки замечательных диссидентов, забьется в нору, подтверждая ужасное заключение маркиза де Кюстина, к которому он пришел в 1839 году: «Можно сказать, что все русские, от мала до велика, пьяны от рабства». Не исключено, что в один прекрасный день к власти придет более миролюбивая команда, которая если не отменит извечный российский абсолютизм, то положит конец войне.

Кто победит там и тут: сторонники капитуляции или сопротивления? Будем надеяться на молодых. Да, есть молодежь, которая льет слезы и смиряется с ролью жертвы, но есть и другая, которая борется и хочет сама созидать свое будущее, а не принимать то, что ей навяжут.