Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

книга была живым свидетельством неисчерпаемости русской культуры. И боже мой, каким утешением была вечность, дарованная Воландом Мастеру, вечность любви, творчества и свободы, в доме с венецианским окном и вьющимся над ним виноградом.

Сколько раз я перечитывала «Мастера»! Меня не отталкивало даже то, что впоследствии стало слишком очевидным, – свидетельство о бессилии добра, о мелочности его сиюминутных побед. Но «рукописи не горят», и, как ни странно, мне совсем не было жаль, что Мастер «не заслужил света». Что ему за дело до мертвенного белого сияния непонятной истины? Главное в том, что страница пишется за страницей, а твой покой бережет любимая женщина.

Как всегда, я кинулась читать все доступное и самого Булгакова, и воспоминаний о нем. В моей библиотеке чудом оказался сборник 1925 года «Дьяволиада» с дедовского чердака, причем на титульной странице его рукой была наложена резолюция: «Очень не понравилось». Кстати, «Дьяволиада», в отличие от «Роковых яиц» и, позже, «Собачьего сердца», не пришлась по сердцу и мне. Поразил и на всю жизнь полюбился «Театральный роман», с его нескрываемой лирической и обреченной интонацией и проникновением в тайное тайных искусства. Поразили – много позже – дневники и записки Елены Сергеевны, булгаковской Маргариты, одной из самых обаятельных, неотразимых и колдовских женщин русского литературного мира. В сущности, она и сам Мастер – Михаил Афанасьевич Булгаков – стали моими любимыми героями. В 1970-х годах меня восхитит разящая и скорбная точность стихотворения Ахматовой из цикла «Венок мертвым», написанного сразу после смерти М.А.:

Памяти М. Б-ваВот это я тебе, взамен могильных роз,Взамен кадильного куренья;Ты так сурово жил и до конца донесВеликолепное презренье.Ты пил вино, ты как никто шутилИ в душных стенах задыхался,И гостью страшную ты сам к себе впустил,И с ней наедине остался.И нет тебя, и все вокруг молчитО скорбной и высокой жизни,Лишь голос мой, как флейта, прозвучитИ на твоей безмолвной тризне.О, кто поверить смел, что полоумной мне,Мне, плакальщице дней погибших,Мне, тлеющей на медленном огне,Все потерявшей, всех забывшей, —Придется поминать того, кто, полный силИ светлых замыслов, и воли,Как будто бы вчера со мною говорил,Скрывая дрожь предсмертной боли.Март 1940

Круг моего чтения в университетские годы точнее всего определяли и характеризовали два глагола, два императива внутреннего, сокровенного, духовного существования: понять и верить. Неутихающая потребность анализа всего, что тебя окружает: страны, мира, истории, культуры, – вполне естественна, поскольку этого требует повседневная действительность и необходимость обрести свое место в ней. Отсюда жадный интерес к науке, который во время моей учебы на одном из самых модных в 1960-е годы отделении структурной лингвистики активно поддерживался и вполне удовлетворялся; достаточно сказать, что моим научным руководителем был профессор Борис Николаевич Головин, автор одного из лучших учебников по общему языкознанию и основатель двух перспективных научных направлений в лингвистике: во-первых, вероятностно-статистического анализа функциональных стилей языка и речи, а во-вторых, терминоведения и его применения в информационном поиске. Освоение научной литературы принесло мне массу интеллектуальных радостей: открытием стали труды В. В. Виноградова, А. А. Реформатского, Б. А. Ларина, Ю. Н. Тынянова, М. М. Бахтина, Л. С. Выготского, Ю. М. Лотмана и многих, многих других. Юношеский озноб от возможностей структурального анализа художественной словесности помнится и поныне, хотя, конечно, с возрастом все яснее осознавались их границы. Научная работа в первоклассном кафедральном коллективе – одно из самых дорогих моих жизненных впечатлений; она принесла мне немало личных успехов и достижений, в том числе медаль за первое место на Всесоюзном конкурсе студенческих научных работ и раннюю защиту кандидатской диссертации. Самое главное – эта работа сформировала прочные навыки анализа и структурирования информации, умение не просто отвечать на вопросы, но ставить их и не бояться неоднозначности ответов. Грустно, что с середины 1970-х годов (а после получения диплома я осталась работать на головинской кафедре) мотор научного поиска стучал все слабее, а на излете советского проекта отделение структурной лингвистики перестало существовать (в 1987 году) – во многом в силу социальной невостребованности своих выпускников.

С потребностью понять вроде бы все понятно (тавтология, конечно, намеренная). Сложнее с потребностью верить. В безрелигиозном обществе удовлетворить ее очень и очень непросто, тем более что светская религия марксизма-ленинизма к концу шестидесятых оказалась на последнем издыхании. Каждый справлялся с этой проблемой как умел, но внутренних ресурсов хватало далеко не у всех. По существу, жадность к художественному слову стала одним из способов утоления религиозного чувства.

Для учившихся с нами бок о бок филологов литература была профессией, большинство теряло здоровый аппетит к словесности уже к третьему курсу, но лингвисты, в учебном плане которых на литературу не отводилось ни одного часа, поглощали и стихи, и прозу с ненасытной прожорливостью (кстати, так же обстояло дело с физиками и другими естественниками). И вот общим любимцем «нефилологов» в этот период стал Антуан де Сент-Экзюпери. В юности болезненно не хватает лирики и любви, как зимой – витамина D, и «Маленький принц» в гениальном переводе Норы Галь восполнял этот недостаток. Простые, но такие нужные нравственные максимы: самого главного не увидишь глазами, зорко лишь сердце; пустыня хороша тем, что где-то в ней скрываются родники; мы в ответе за тех, кого приручили…

Кстати, эта сказка произвела огромное впечатление на моего отца, во время войны служившего авиационным радистом. Папа редко высказывался на литературные темы и вообще был немногословен. Он прекрасно знал французский язык, кое-какие произведения читал в подлиннике и сыграл значительную роль в моем увлечении Р. Ролланом, у которого особенно ценил повесть «Кола Брюньон» и рассказ «Пьер и Люс». По поводу «Маленького принца» отец заметил: а знаешь, ведь это все привиделось Сент-Эксу во время вынужденной посадки, когда он был «на грани» от истощения и жажды, это предсмертные откровения…

Отец никогда на моей памяти не вспоминал о войне; со слов мамы я знаю только, что она ему часто снилась. Он встретил 22 июня 1941 года на западной границе и был контужен в первый же день; вступил в партию в октябре 1941-го под Москвой, воевал на Курской дуге, освобождал Прагу. Вот и все, что я знаю о его войне. Но я помню его слезы во время маминого чтения поэмы П. Г. Антокольского «Сын» (памяти единственного сына поэта, убитого на фронте), слезы, которые он пытался скрыть от меня и от брата.

Папа восхищался мастерством наших переводчиков, особенно М. Л. Лозинского, который перевел «Кола Брюньона», и говорил мне, еще школьнице: представляешь, он (Лозинский) пишет «пуганая ворона куста боится», а ведь во французском тексте стоит «ошпаренная кошка боится холодной воды». Возвращаясь к «Маленькому принцу», хочу напомнить, что именно перевод Норы Галь сделал этот текст фактом русской культуры. Конечно, изящество сюжетной структуры, глубина и многозначность смыслов, неповторимое обаяние главного героя – от