Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

да не всякому вот выпадает. Видал, небось, молодцов, что тебе в компанию в Полоцке были? Да и нынешних. Один одного краше, и нравом не рохли тоже, а вот поди ж ты! – Тебя государь возжелал, всего, что есть в тебе, испробовать, потому как есть в тебе то, чего ни в ком из них нету.

– Чего же это? – тихо, ровно, не своим голосом отозвался Федька, впервые за всё последнее время справившись с головокружением.

– Про то словами не сказать, сокол ты мой! То только почуять можно. Повернись-ка, спереди пройдёмся… Да не стыдись же меня! – князь заливисто рассмеялся, укладывая попеременно краснеющего и бледнеющего Федьку на поправленную простыню, но уже лицом вверх. – С такими-то статями – и стыдиться! Ах ты, краса-а-а-вец…

Федька покорился и закрыл глаза. В ушах – звон, а в душе – средь ада кромешного – ликование такое, сознаться совестно. Только вот тело проклятое выдаёт, и не от страха дыбится, как на стене бывало, – от слов князя-распорядителя, вдруг достигших его разумения в полноте меры…

– Что ж, выходит, не порок сие?

– Это с кем попадя если – порок. Всякое беспутство – порок… Ну, вставай помаленьку. Прохладушкой окатимся… А с государем нашим нечто возможно нечестивое?! Да знаешь ли, каков он в ласке! Искусен и неутомим, и никто ещё от него несчастным-то не вышел, разве что по своей же великой дурости! А ты не морочься неопытностью своею, то тебе в честь только! Ты смел будь, как в бою был, и как бы вдруг тяжко не сделалось – отступать не смей! И боль сумей в радость обращать… Ни в чём государю не отказывай, помни, что я тебе говорил. На вот, утрись, посиди, остынь малость, неровён час – спустишь тетиву прежде времени! – смеясь, князь отошёл зачерпнуть ему и себе прохладного травяного настоя с брусникой и сушёной земляникой. – Что-то я сам с тобой умаялся.

– Иван Петрович, только не гневись. Не пойму я, сколько же лет тебе. Деда знал, говоришь, а ведь он молодым совсем погиб… Батюшке и трёх годов как будто не было…

– Ишь, сметливый какой. Это я так, для пущей важности сказал. Не видал его, конечно, но – слыхал много. Меня к Якушеву, тогдашнему постельничему государя малолетнего, в помощь приставили. А вот он при князе Василии многое знавал.

Не стал Федька более расспрашивать, и так всё понял.

– Каково тебе, Феденька? Не желаешь ли чего? – Охлябинин заботливо причёсывал его подсохшие волнистые волосы, уже безо всякой шутливости. Федька мотнул головой. – А ежели нет, то… – пора. Да полно, сокол мой, что ж ты побелел. Иль я тут напрасно два часа кряду тебе внушения устраивал?! Обожди, мы обрядимся по-праздничному… И на вот, маслом своим «окаянным» спрыснись. Ну, всё теперь. Более и добавить нечего. Беспредельно и божественно!

Вернулся с шёлковой белой рубахой, золотом вышитой. Совсем почти не осязалась она на теле, выше колен была на три ладони, и Федька казался себе вовсе без одежды…

Проводя его через мовные государевы сени, Охлябинин накинул ему на плечи длинный атласный халат с соболиными отворотами. Затем отворил дверь в государеву опочивальню, пропустил вперёд. Босые ноги Федьки ступили на ковёр. Единственная свеча горела на столе, мерцали «золочёные таврели»36, расставленные для неоконченной игры… Федька понял, что дышать не может. Наткнулся на прищуренный взгляд Охлябинина.

– Не сметь! Не страшись ничего, об своей службе помышляй только, а я тут по соседству буду! А более никого, и даже возле самих покоев. Голоса своего не таись… С Богом! – шепнул князь и вышел, но не туда, откуда они явились, а через всю спальню в дверь другую. Пошёл за государем, понял Федька. Тут все мысли и даже чувства его остановились.

Высокая фигура царя возникла в проёме приоткрытой двери. Полуобернувшись на пороге, он негромко говорил о чём-то Охлябинину, отдавая ему только что снятый халат. Затем вошёл, дверь за ним затворилась. Иоанн был в длинной белой льняной рубахе, со свечой в руке. Подошёл к столу, поставил свечу, и снял с себя серебряный крест на цепи, положил тут же, на зелёный бархат скатерти. Обернулся к Федьке, как бы с разрешением кинуться себе в ноги.

– А ну глянь. Боишься меня?

– Не боюсь.

– Отчего же дрожишь? – царь не поднимал его с колен, разглядывая, плутая по волосам, по щеке горячими пальцами, по приоткрытым губам. Голос его снова изменился на затрепетавшие Федькины ресницы. – Нежели я страшнее смерти, Федя?– он склонился, подхватил его под мышки и рывком заставил подняться, обнял ладонями белое его лицо. Целовал в губы. Пробовал… Под ладонями царя с Федькиных плеч сполз на ковёр халат. «Как в бою», вспыхнуло в сияющей пустоте, его перетряхнуло ледяной дрожью и швырнуло в жар невыносимый, и он ответил горячо на глубокий поцелуй, понимая, что – умеет! – и только… Царь обнимал его, точно пил всего, прижимая к себе, с тихим стоном исходящего терпения запустил под шёлк задранной рубахи быстрые сильные руки, задыхаясь резче и радостнее, обжимая звереющей лаской полной мерой отзывающуюся на всё Федькину красоту, как будто и ждал и не ждал такого желания встречного. Вот только Федька собою не повелевал, само отвечалось… Подчиняясь, поднял руки; рубаха слетела, и царь мягко свалил его на пол, обнимал и целовал непрестанно в шею и губы, и трогал всего словно пламенем, до лютой ломоты от ожидания и неизбежности, и тут Федька застонал, не сдержавшись, и вцепился леденеющими пальцами в широкие твёрдые плечи царя. Испугался его сорвавшегося голоса и блеска глаз над собой, приняв за гнев… Завладев Федькиной рукой, царь отстранился, заставил обнять своего змея, сжать в кулаке так, как хотелось, его предельную упругость, чтоб медленно ходить.

– А ну глянь…

Федька опустил взор к своей руке, покраснел, задохнулся.

– Поворотись! – единым выдохом Иоанн опрокинул его на живот, отступил на миг – сорвать и свою рубаху, отшвырнуть в сторону. Обнял собой, накрыл горячей тяжестью, не испытанной доселе бесстыдностью прижатой наготы, терзая именами сладкой ласковой похоти. Нежданно в душном мучительном тумане безволия своего Федька почуял, что слушается, отзывается всем собой на безмолвные уже желания-движения царя. Да будь что будет! Глубочайше вздохнув сходу несколько раз, он исполнил совет своего наставника, «дабы боль всяко возможно приуменьшить, и тем обоим усладу наибольшую оказать», и не успел даже испугаться как следует, так скоро угасла эта боль. Шелковистое на удивление, горячее, и твёрдое и нежное сразу, ошеломительно долго и глубоко водвигалось в него, пока не пронзило всего до тихого крика предвестием райской смерти, но многоопытен и вправду был Иоанн, упредил его прыть, крепко