Державин - Юрий Домбровский

обстоятельства, в которых вашего превосходительства прошу повеления.

Духовенство здешнего города, все вообще должно почитаться виновным,

ибо они были извещены, что приближаются изменники, следовательно,

чтобы не быть принужденными сделать соблазн и вящее укрепление бунта в

народе крестною встречею, они должны были, по крайней мере, ежели не

увещевать народ, как оного пастыри, от злого их начинания, то выйти из

города с комиссаром Балаховцевым. В таковом случае, ежели их всех

забрать под караул, то лиц церкви служения не подложить бы в

волнующийся народ, обольщенный разными коварствами, сильнейшего огня и

зловредному разглашению, что мы, наказуя попов, стесняем веру.

О колодниках, из приложенного господину подполковнику вашему

высокопревосходительству списка, извольте видеть, коликое число оных,

которые смели поднимать оружие против своей всемилостивейшей

государыни, следственно они или своей изменнической волею, или

обольщением, но уже были враги и злодеи отечества и долженствуют на

рассмотрение предстать вашему превосходительству, то как повелеть

соизволите? Всех ли их послать к вашему превосходительству?"

Тут он вспоминает перекошенные страданием лица, капельки грязного пота на иссеченной досиня коже, камеры, набитые до потолка, где умирающие лежат вповалку со здоровыми, видит перед собой всех этих вытянутых на дыбе, иссеченных плеткой, грязных, шатающихся от изнеможения людей и быстро дописывает:

"Здесь же наказывать плетьми в столь грубом, извращенном изменой

народе, обольщенном обещаниями и устрашенном казнями, кажется мало,

дабы прочих привесть на раскаяние, ибо по публиковании милосердной,

всемогущественнейшей государыни манифеста, нет еще здесь ни единого,

кто бы пришел и принес свою повинность, но паче на глазах всех жителей

видна унылость, не соответствующая усердию верных рабов

всемилостивейшей нашей государыни. Если кто что донес пространно и,

может быть, в рассуждении данного мне от вашего

высокопревосходительства ордера излишние, то усердие мое тому виной,

но я вступаю в сей же час исполнить вашего высокопревосходительства

повеление.

Подпоручик Г. Державин".

И аккуратно, точно в день прибытия письма, ему отвечает Бибиков. Перо человека с птичьими глазами, испуганным лицом быстро бегает по бумаге, и через четыре дня подпоручик Державин получает пакет, запечатанный черным орлом со строгой и многозначительной надписью "По секрету".

"Казань. Десятого января 1774 года.

Примечание ваше в рапорте от пятого января читал я с

удовольствием и сведом по рапорту вашему о том, что в оном вы мне

сказали. А на требование ваше следующее объявить нужным почитаю. О

наказании пойманных злодеев для устрашения прочих отдал я на

рассмотрение господина генерал-майора Мансурова, которому предписал,

чтобы некоторых по важности дела из злодеев повесить, а других

пересечь, ибо всех казнить будет много, хотя они изменою и ополчением

своим против войск ее императорского величества, нашей

всемилостивейшей государыни, это и заслужили, поверя извергу,

изменнику и злому самозванцу Пугачеву и его сообщникам. Для сведения о

состоянии злодеев, сержанта Зверева, передового Нагаева, они кажутся

по отметке в списке важнее других. И, ежели есть им подобные,

предписал прислать сюда за крепким караулом, о чем вы, объявя сей

ордер, с ним, господином генерал-майором, объясняться можете.

О духовенстве самарском уже требовал я от здешнего архиерея,

чтобы для отправления службы и потреб других на смену их отправил, что

он и исполнил, уведомя меня письменно, почему и разглашений вредных,

злодейских толков о утеснении веры быть, кажется, не может.

Александр Бибиков".

Державин знает, что не Бибиков пишет эти письма, секретарь Бушуев ежедневно составляет десяток таких милостивых рапортов и отдает их на подпись главнокомандующему, и все-таки, получив их, долго ходит по комнате, потирая руки, и лицо его розовеет от стыда и счастья. Его жизнь, думает он, не пропала даром. Совсем не зря он пришел тогда к Бибикову и вызвался поехать в Казань. Недаром принял на себя обязанности секретаря, недаром и не зря сидит ночи над бумагами следственной комиссии. Он на верном пути. Бибиков благоволит ему, и каждый день неизвестный дотоле подпоручик взбирается все выше и выше по служебной лестнице.

Он счастлив.

II

Но недаром говорят, что и в душе человеческой есть глубочайший провал.

Подпоручик Гавриил Державин напрасно хочет казаться счастливым, это никак ему не удается. Через полмесяца после его прибытия в Самару он вдруг начинает писать стихи. Это было не только важное событие в его жизни, это был перелом, катастрофа, взрыв, который опрокинул, разнес все сделанное им до сих пор.

Стихов на своем веку он написал очень много. Целые сундуки его набиты песнями, поэмами, переводами. Начал писать он еще с казанской гимназии, продолжал после выхода из нее и, наконец, уже в полку разразился целой поэмой. Поэма была веселая и непристойная. В бойких, звонких и в высшей степени легкомысленных двустишиях перечислялись по очереди все особенности петербургских и московских пол ков.

Затем, после громкого успеха поэмы, он два месяца просидел над оперой, которую собирался отдать на театр. Он написал ее, сговорился даже о переписке, возился, шумел, бегал по театральным дельцам, читал знакомым, потом как-то второпях сунул ее в белье и потерял. Искал он ее три дня. Искал с остервенением, обшаривал все уголки дома, перетряхивая рукописи, ругаясь и ища похитителя. Рукописи не было.

На вторую неделю он махнул рукой и позабыл и об опере, и о театре, и о славе. А когда через месяц он все-таки наткнулся на нее, рукопись оказалась помятой и негодной к печати. Вид ее был просто ужасен: некоторые листы загнулись, другие потерялись совсем. Вечером он сел переписывать оперу и после первых же строчек поразился ее безжизненностью, словам пустым и громким, чувствам неправдоподобным, происшествиям несуществующим. Ничего более надуманного и банального он не встречал до сих пор.

Но дело было даже не в этом. Опера была просто плохо понятна. Желая добиться рифмы или выявить какое-нибудь трудное словосочетание, он постоянно прибегал к самым сложным и трудно понятным перестановкам. Ставил прилагательные позади глагола, глагол отделял от существительного настолько, что фраза выглядела чистейшей бессмыслицей, менял местами все члены предложения, перетасовывал слова, понятия, фразы. От этого получались тяжелые, громоздкие стихи, которых нельзя было ни петь, ни декламировать. Их надо было читать, и читать медленно, внятно, тщательно оттеняя смысл и место каждого слова.

Сейчас, отойдя на месяц от своей оперы, он сам путался в словах и с трудом постигал ее туманное значение. Конечно, ни о каком театре думать не приходилось. Он швырнул рукопись в угол и злобно затоптал сапогом рассыпавшиеся листы.

В этот вечер он никуда не пошел и никого не пустил к себе. Красный от стыда и раздражения, он ходил по комнате и, вспоминая отдельные стихи оперы, бормотал и раскачивался, как от сильной зубной боли. И чем быстрее он бегал по комнате, тем больше стыдился себя самого.

В этот памятный вечер он дал себе слово никогда больше не писать стихов. Два месяца свято сдерживал это страшное обещание, не только не писал стихов, но и не читал их. Всякое напоминание о Сумарокове, Петрове, не говоря уже о Ломоносове, приводило его в смущение. Присутствуя при разговорах о поэзии, он пожимал плечами, жалко улыбался, а когда обращались непосредственно к нему, то косил глазами и ловко переводил разговор на другую тему.

- Что стихи, - говорил он с бледной улыбкой. - Мы солдаты, нам стихи не к лицу.

Так прошло два месяца, а на третий он снова сел писать. Это была уже не опера и не площадные побасенки, а звонкие любовные песни, которые он сам клал на музыку. Он не забирался высоко в этих простых и немудрых стихах. Любовь, разлука, измена - из этих тем он не выходил никогда. Правда, в его песнях постоянно кто-нибудь плакал: или девушка, потерявшая своего возлюбленного, или лихой, ладный парень, от которого убежала милая, или голубок, нашедший труп своей возлюбленной, но это была печаль, вышедшая из розового альбома, где пастух целует пастушку, девица грустит над аккуратной мраморной урной, растут пышные пирамидальные тополя, а из древесной кущи высовывается и смотрит на купающихся нимф морда ревнивого и злого фавна. Рисунки эти испокон веков писались по-одинаковому, и привычное перо легко бежало по одним и тем же линиям, и получалось: печальная девица, умирающий голубок, розовый амур, потушенный факел, смеющийся сатир - вот так же четко, ясно, пожалуй, даже чуть-чуть жестковато писал свои стихи Державин.