Деревянный дом на улице Гоголя - Юрий Домбровский

Домбровский Юрий

Деревянный дом на улице Гоголя

Юрий Домбровский

Деревянный дом на улице Гоголя

1 глава

В начале апреля 1937 года в один из ярчайших, сверкающих стеклянным блеском дней - как же отчетливо я его помню! - вдруг определилась моя судьба. Я наконец, как тогда говорили, "насмелился" - явился в редакцию альманаха "Литературный Казахстан" и положил перед секретарем редакции свой первый опыт - "роман" "Державин". Оба эти слова приходится сейчас поневоле брать в кавычки - в моем "романе" было не то 40, не то 45 страниц, на большее меня тогда не хватило.

Редакция альманаха, "Литературный Казахстан" помещалась в дощатом доме в половине небольшой комнаты, узкой и вытянутой, как коридор.

В Алма-Ате тогда стояло много вот таких времянок - не то дач, не то бараков - остатков первого строительства конца 20-х годов, тех лет, когда сюда перенесли столицу Казахстана.

Город бурно рос - не так давно был закончен Турксиб, развертывалось огромное строительство, на пустырях и казачьих полигонах вдруг возникали жилые корпуса, правительственные учреждения, многоэтажные школы; были построены здания телеграфа, Совнаркома, Дом наркоматов (в нем помещалось их сразу несколько), гостиница, управление Турксиба, но и старые лубяные коробочки тоже стояли нетронутыми. Так вот именно в такой постройке рядом со сберкассой наискосок парка и собора и размещалась редакция.

В первой половине комнаты сидела профсоюзная секретарь-машинистка и печатала свои сводки, во второй же половине, у окна, выходящего на двор, висела написанная от руки картоночка: "Редакция литературно-публицистического альманаха". В то время его штат состоял из ответственного редактора М. Каратаева, ответственного секретаря Ивана Бочарникова и заведующего прозой Гайши Шариповой. Вот эти три человека и делали альманах. Я до сих пор вспоминаю о каждом из них с чувством глубокой благодарности. Ведь именно они поочередно держали в руках мой первый литературный труд - те сорок листков, перепечатанных на машинке, которые я с великой развязностью (и со смешком даже) принес и выложил на стол.

- Что это? - спросил ответственный секретарь Ваня Бочарников, листая мою немощную рукопись.

Был он полный, добродушный, по виду рыхловатый, а на самом деле очень крепкий и, как мне сейчас кажется, походил на Пьера Безухова, или - еще ближе (хотя и специальнее) - на изобретателя первого электромагнитного телеграфа Шиллинга, как его однажды нарисовал Пушкин.

- Роман? - он поглядел на меня с некоторым недоумением. - Так тут же всего сорок страниц? Это о чем же?

Я сказал.

- О юности поэта Державина.

- Как Державина?

Тут он вскинул кудластую голову, и в его добродушных и умных глазах так и запрыгали смешинки. Несколько секунд он неподвижно смотрел на меня, и я как-то физически ясно, отчетливо почувствовал, что вертится у него на языке: "А собственно, на кой дьявол нашему альманаху нужен ваш "Державин"? Может быть, при этом он вспомнил еще и оду "Фелица", стихи, посвященные Екатерине: "Богоподобныя царевна киргиз-кайсацкия орды...", оду "Бог", еще что-нибудь подобное и совсем стал в тупик. Роман о таком поэте для альманаха, выходящего в Алма-Ате?

Но он ничего не сказал больше, а только открыл первую страницу и стал ее читать. Прочитал до конца, заглянул в середину, затем в конец и громко прочитал мою фамилию.

- Это ваш подвал о государственной библиотеке в "Казахстанской правде"? - спросил он.

Подвал был мой, и крови тогда он мне испортил преизрядно. Я написал о великих книжных богатствах иностранного отдела библиотеки и о том, как они небрежно и бесхозяйственно хранятся. Главный упор, конечно, был именно на книжные богатства (первые издания Галилея, Эразма Роттердамского, Торквато Тассо), а о небрежении и о недостаточной укомплектованности отдела (работала там только одна заведующая, да и то "безъязычная") говорилось мимоходом, в последней строке. Но ученый секретарь библиотеки - дама злая, неблагожелательная и насмерть чем-то перепуганная - все равно сочла эту несчастную строку за "выпад" и произвела ряд острых демаршей - и по телефону, и лично. Я однажды уже довольно подробно и правдиво рассказал об этом, и повторяться мне не хочется. Как бы там ни было, скандал получился изрядный. Дама бегала, звонила, грозила, но никаких результатов не добилась. Подписывал тогда газету и дельный редактор - Николай Александрович Верховский, талантливый очеркист и вообще человек во всех отношениях незаурядный, - но оскомину эта история набила у меня на всю жизнь. Я тогда серьезно приуныл, и тут меня очень поддержал тот же Николай Александрович.

- Ну-ну, голову не вешать! - бодро прикрикнул он, встретив меня в коридоре. - Хорошо, правильно написали, о статье говорят - значит, толк будет! Дело вы сделали! А то, что эта самая бегает - ну так это же... - он широко отмахнулся, засмеялся и прошел - невысокий, широкоплечий человек лет тридцати пяти в роговых очках и мягкой шляпе. Через много-много лет мы повстречались с ним в редакции "Нового мира". Он печатал там серию очерков о целине (великолепную по своей деловитости и живости прозу), и при встрече этой оказался все тем же собранным широкоплечим добродушным человеком. Встретившись, мы сразу заговорили о прошлом, об Алма-Ате, о "Казправде" тех лет, об этой моей статье и, наконец, о его сотруднике - незабвенном и незаменимом заве отдела культуры Михаиле Воронцове - о нем мне сейчас придется говорить - и тогда обоим нам стало вдруг так хорошо и тепло, что как-то само собой мы решили этот вечер провести вместе. Я предложил пойти в дом, где у меня в ту пору было крепкое и давнее знакомство. Он согласился. Мы пошли. По дороге я его спросил: не удивительно ли, что гениальные пушкинское строки "мне грустно и легко - печаль моя светла, печаль моя полна тобою" прежде всего относятся не к неведомой нам "ей", а к прошлому поэта. Ведь вот нам тоже сейчас грустно и легко, и не поймешь даже, отчего так. Он неопределенно хмыкнул и перевел разговор на другое. А через час вдруг заговорил об этом же сам.

- Не знаю, - сказал он медленно и задумчиво, - сам думал об этом "грустно и легко", но... не знаю! Вот после того, как вышел на пенсию, я стал набрасывать что-то из прошлого. Не мемуары, нет, бог с ними! Куда мне! А так - всякие заметочки о нашем городе, революции, тогдашнем комсомоле. Ведь городок-то, в каком я родился, был крошечный - Галич, - а сколько я в нем всего пережил! Так ведь жаль, если все это пропадет-то! И вот представляете, пишу и испытываю то же самое - грустно и легко. А потом я подумал, что это, пожалуй, законно - легко, потому что вспоминаю молодость, ну а грустно оттого, что она прошла, и вот я старик, пенсионер, седина... Может быть, так, а?

Он сидел за столом, тянул рислинг и смотрел мне в лицо умными, живыми и ничуть не печальными глазами. Мир праху вашему, Николай Александрович, талантливый писатель, прекрасный редактор и просто добрый, честный человек! Потом я узнал кое-что из его прошлого. Воспоминания Верховский все-таки написал, и они появились уже посмертно в 8 номере "Нового мира" за 1970 год под заглавием "В лесном Заволжье". Во вступительной заметке к публикации редакция писала: "Николай Александрович Верховский (1902-1969) - публицист и очеркист - хорошо знаком читателю "Нового мира".

...Он прошел нелегкий путь и в жизни и в журналистике. Комсомолец с 20-го года и с 1925 - коммунист, А. Верховский сохранил до последнего своего часа молодость духа, по-хорошему беспокойный характер, не дававший ему - уже далеко не молодому человеку - безучастно взирать на недостатки, равнодушно проходить мимо нового, замечательного в нашей действительности.

Незадолго до своей кончины, словно чуя ее, Николай Александрович побывал в родных верхневолжских краях, где прошла его боевая комсомольская юность, и принес в редакцию свои очерки.

Печатая эти его посмертные очерки, редакция отдала должное его памяти, памяти литератора-большевика".

"Люблю страну отцов - родную землю, горжусь богатой родословной своего исконно русского древнего Галича", - так начиналась эта его последняя статья. А у Алма-Аты, в которой он жил и работал, не было богатой родословной, и поэтому он просто любил ее - и все! Как любил и знал весь Казахстан целиком. Ведь в родном городе Галиче он (и то как бы предчувствуя конец) побывал только перед самой смертью, а в Казахстане прожил последние сорок лет и всегда возвращался к нему, как бы далеко ни забрасывала его судьба (а она к нему не была доброй!). Но тогда, летом 1937 года, я знал только то, что редактору пришлось из-за меня не то с кем-то разговаривать, не то даже писать какую-то объяснительную, и поэтому, когда Бочарников спросил о статье, я даже смутился. Статью все хвалили, но продолжали считать ее - как бы сказать? - скандальной, что ли! Не то я что-то в ней напутал, не то кого-то не того задел, не то неловко выразился. В общем, я молча кивнул головой, и тут Бочарников рассмеялся.