1612. Все было не так! - Дмитрий Винтер

Как бы то ни было, Василий Шуйский, «сев на царство», объявил себя «главным борцом с «Гришкой», который якобы хотел насадить в России не только католичество, но и лютеранство, и кальвинизм (!), и чуть ли не «жидовскую веру», а также «перебить бояр и думных людей». Всячески очернял новый царь также и Бориса Годунова; в то же время Шуйский официально подтвердил смерть настоящего царевича Дмитрия[270].

Есть мнение, что многие поддержали кандидатуру Шуйского только потому, что считали: царь уже стар (по тем временам 54 года – почтенный возраст, Иван Грозный, напомню, примерно в такие годы и умер) и долго не протянет, тогда, мол, можно будет другого выбрать[271].

Итак, Самозванца сменил Василий Шуйский. В отличие от Бориса Годунова, он не был хотя бы формально избран Земским собором, а «выкрикнут» на царство кучкой бояр; по другой версии, изложенной К. Буссовым, его «электорат» был значительно шире, но все же ограничивался одной Москвой: воцарился он «одною только волей… Москвы… всех этих купцов, пирожников и сапожников и немногих… князей и бояр»[272].

Характерно, что многие иностранцы, например те же поляки, сразу разглядели в начале царствования Шуйского признаки будущей гибели Старомосковского (читай: «опрично-ордынского») царства. Вот свидетельство польских послов от 27 мая (через десять дней после гибели Лжедмитрия; приведено В.Н. Татищевым): «Вместо роскоши и веселия (при Самозванце. – Д.В.) явилась всюду простота, угрюмая важность, безмолвная печаль. Нам казалось, что двор московский готовится к погребению»[273].

Впрочем, при всем консерватизме Шуйского его воцарение было отмечено и «инновацией»: при вступлении на престол новый царь – впервые в русской истории! – дал клятву: «Целую я всей земле крест, что мне ни над кем не делати без Собору никакова дурна; и есть ли отец виноват, то над сыном ничего не делать, а будет сын виноват… и отцу никакова дурна не делать… Мне, Великому Государю, всякого человека, не осудив с бояры своими, смерти не предать и вотчин, и дворов, и животов их у братьи и жен и детей не отымати… Также и у гостей, и у торговых и черных людей… дворов и лавок и животов не отымати… Да и доводов (доносов. – Д.В.) ложных мне, Великому Государю, не слушати, и сыскивать всякими сысками накрепко…»[274] Помимо всего прочего, новый царь обещал также не наказывать всех ложных родственников и просто сторонников Лжедмитрия I[275].

Р.Г. Скрынников отрицает, что эта крестоцеловальная запись Шуйского представляла собой «новую конституцию», а считает, что она знаменовала собой возврат к традициям, нарушенным Опричниной[276]. Однако «традиция-то, нарушенная Опричниной», как мы уже видели, была вполне европейской. А.Л. Янов считает, что при вступлении на престол Шуйского речь может идти о европейском абсолютном монархе с его латентными ограничениями власти[277], однако тут скорее надо говорить о тенденциях доабсолютистской, сословно-представительной монархии (с Земскими соборами). Так или иначе, снова мы видим тенденцию к расширению элементов европеизации и либерализации режима по сравнению с временами Ивана Грозного и Годунова.

С другой стороны, необходимо отметить, что данную им клятву новый царь сразу же начал нарушать. Например, сторонникам Лжедмитрия тут же начали мстить. Можно привести в пример Рубца-Мосальского – его отправили воеводой в Корелу (на Ладожское озеро), или Афанасия Власьева – его услали в Уфу (и тот и другой города были в то время дальними окраинами империи)[278]. А ведь присяга Шуйского была не «выкрикнувшей» его на царство кучке бояр, а всей земле («целую я всей земле крест»).

Кроме того, о восстановлении порушенной еще Иваном Грозным самостоятельности Церкви речи по-прежнему не было: Шуйский, во-первых, сразу же «свел» с престола ставленника Лжедмитрия патриарха Игнатия, сменившего Иова в 1605 г., – именно «свел» сам, своим царским решением, без духовного суда[279], а во-вторых, не захотел ни возвращать патриаршество отставленному Самозванцем Иову, ни ставить патриархом Ф.Н. Романова (Филарета), которого Самозванец вернул из Сийского монастыря, а Церковь поставила ростовским митрополитом. Подавно не было речи о продолжении патриаршества ставленника Лжедмитрия – бывшего архиепископа Рязанского Игнатия; кстати, последнего РПЦ и до сих пор не признает как патриарха, считая, что Иова в 1606 г. сменил Гермоген. Так вот, интронизации на патриарший престол этого самого Гермогена Шуйский и сумел добиться[280], хотя и несколько позже: венчать нового царя на царство, в отсутствие патриарха, пришлось новгородскому митрополиту Исидору. Впрочем, есть версия, что как раз Шуйский был сторонником Филарета, которого ему на несколько дней удалось-таки сделать патриархом, но пришлось низложить его под давлением бояр[281].

Интересно, что, как уже говорилось, и первый Самозванец, и Василий Шуйский продолжали преследовать Симеона Бекбулатовича. Лжедмитрий приказал постричь его в монастырь (Кирилло-Белозерский) – формально за то, что тот его не поддержал как царя, однако это малоправдоподобно. Очень уж такая мстительность не похожа на великодушного Лжедмитрия: даже уцелевших Годуновых он вскоре простил, отправив, их, правда, на воеводство в отдаленные города вроде Свияжска, Великого Устюга или Тюмени[282]. Родственник Годуновых М.Б. Сабуров вскоре по восшествии на трон Самозванца получил боярство, хотя в должности астраханского воеводы и сохранял до последнего верность Борису Годунову[283].

Короче говоря, скорее всего, Симеон Бекбулатович был пострижен для того, чтобы навсегда заказать ему путь к трону. Василий Шуйский пошел еще дальше: он приказал перевести Симеона на Соловки, куда отправляли тогда только опасных преступников, причем под жестким контролем – как выедет и как приедет, «чтобы нам о том ведомо было вскоре»[284]. Признаком большей, чем ранее, опалы было и то, что в новом царском указе Симеон писался «без отчества»[285]. Вероятно, у обоих царей, как ранее у Бориса Годунова, были основания его опасаться как претендента на трон…

Когда и где окончился жизненный путь первого Самозванца?

Лжедмитрий I погиб (или считалось, что погиб… – об этом чуть ниже), но в народных массах сохранялась вера в «доброго царя Дмитрия». Этому способствовали в воображении суеверных людей того времени и некоторые природные явления. Так, после убийства царя на восемь дней наступил холод, погубивший все хлеба и даже траву на полях. Пошли слухи и о том, что вместо Лжедмитрия погиб другой человек (например, в качестве такового называли ткача-камчатника из Польши, вывезенного оттуда Мариной Мнишек)[286], а «Дмитрия» будто бы видели живым[287]. Даже в Москве, по словам Г. Паэрле, «народ и стрельцы очень жалели о смерти Димитрия, обвиняли бояр в том, что они его убили»[288]. Ходили упорные слухи о чудесах и знамениях, сопровождавших тело убитого царя: передавали, что вокруг его тела стоят огненные столбы, что на него садятся голуби.

Особенно упорно эти слухи носились, конечно, в Северской земле, которую не только лишили налоговых льгот, данных ей Самозванцем, но, по словам Г. Паэрле, носились упорные слухи, что Шуйский хочет чуть ли не поголовно истребить северян за поддержку Лжедмитрия[289]. Понятно, что когда по воцарении Шуйского по всем городам Московского царства были разосланы грамоты, извещавшие о том, что будто бы он избран «по приговору всех людей Московского государства, духовных и светских»[290], то в Путивле, Ельце, Кромах и Рыльске посланцев Шуйского, приехавших сообщить о его воцарении и «рассказать правду о Гришке», просто убили, а их грамоты сожгли[291]. Убийством «Дмитрия» и «избранием» Шуйского возмутились и жители Рязанщины во главе с могущественным местным родом Ляпуновых[292]. Остался верен «Дмитрию» и новый астраханский воевода – окольничий князь Иван Хворостинин[293].

Но неспокойно было и в других местах, включая, как мы видели, и столицу. От греха, как говорится, подальше Шуйский распорядился устранить главный «вещдок» – сжечь тело Самозванца, а пеплом выстрелить из пушки в сторону Польши. Это, кстати, само по себе странно: если был убит «тот, кто надо», то необходимо было, напротив, продемонстрировать хорошо знавшим покойного царя москвичам, что убит именно Самозванец, а не «чужой дядя». А там, глядишь, слухи об этом поползли бы и по всей стране…

Понятно, что в такой обстановке сожжение тела Самозванца не помогло: уже 24 мая (3 июня) – то есть через неделю после свержения и гибели Лжедмитрия – в дополнение к слухам появилось уже и, так сказать, «официальное» письмо «от Дмитрия», извещавшего о своем «чудесном спасении»[294].