1612. Все было не так! - Дмитрий Винтер

Что касается настроений в Москве, то сами поляки с первых дней вызывали массовое недовольство русских, например, тем, что во время православной церковной службы входили в церкви и били в литавры[251]. Дальше – больше, будущий тесть Самозванца Юрий Мнишек отбирал у русских купцов в Польше товары и деньги, говоря, что «царь заплатит», хотя тот и послал ему 300 тыс. злотых и еще 50 тыс. его сыну[252]. Царь платил – что поделаешь, дело чести, но теплоты в отношениях с тестем и вообще с поляками такое, конечно, добавить не могло. Да и в целом поляки в Москве вели себя чем дальше, тем наглее, «даже вельможам отвечали грубо, так как были они дерзки и ничего не страшились». На сей раз сообщившему эти сведения И. Массе верить можно[253], так как его сведения подтверждают и многие другие источники. Весной 1606 г., когда вместе с царской невестой Мариной Мнишек прибыли новые польские шляхетские отряды и поляков в Москве и ее окрестностях стало еще больше, они совсем обнаглели, говоря, что «вся ваша казна перейдет к нам в руки» и даже (звеня саблями), что «мы дали вам царя – мы его и сведем с престола»[254]. Все это сопровождалось пьяным разгулом, домогательствами по отношению к женщинам на улицах, а то и вторжением с этой целью в дома москвичей. И сладить с ними было все труднее: Н.М. Карамзин сообщает нам о случае, когда поляки отбили осужденного царем на смерть товарища, «убив палача и не страшась закона»[255].

Такое поведение поляков, в свою очередь, раздражало не только подданных, но и самого царя, и он позволял себе весьма резкие высказывания (и чем дальше, тем больше) в адрес польских послов. Так, когда на свадьбе Самозванца некоторые поляки не сняли шляп, он недвусмысленно заявил, что их можно снять и вместе с головами. А польскому послу сделал достаточно грубый намек, сказав, что у него есть 100 тысяч войска, но он, мол, еще не решил, против кого его направить; заодно намекнул, что может отправить 100 тыс. флоринов на поддержку участников шляхетского мятежа («рокоша»), как раз тогда разразившегося[256]. А на пиру 9 (19) мая 1606 г. царь отпускал шутки не только в адрес Сигизмунда, но и австрийского императора («цесарь – еще больший дурак» (чем король польский. – Д.В.) и Папы (за то, что «приказывает целовать себя в ногу», имея в виду обычай целовать крест на папской туфле)[257]. Дьяк Афанасий Власьев примерно тогда же сказал (и едва ли без одобрения самого царя), что «наш цесарь выше всех европейских монархов (это уже прямо поздний Иван Грозный (!). – Д.В.), у него каждый поп – Папа (а такого даже и мнимый отец первого Самозванца себе не позволял (!). – Д.В.)»[258]. Можно понять Лжедмитрия, но все же царь на троне должен следить за своим языком; подобные высказывания подтверждают, что он был достаточно легкомыслен. Впрочем, с годами, скорее всего, он бы этот недостаток исправил…

На 18 мая 1606 г. были назначены очередные военные маневры, и заговорщики усердно распускали слухи о том, что они готовятся «для избиения бояр», но народ им не верил применительно к царю[259]. Зато, надо думать, вполне мог поверить применительно к полякам…

Короче говоря, когда утром 17 мая 1606 г. над Москвой разнеслись звуки набата и когда нанятые заговорщиками «смутники» начали кричать, что «поляки хотят убить царя» (и бояр, конечно), то в это нетрудно было поверить. Тем более, что многие «смутники» добавляли: царя убьют и на трон посадят Марину Мнишек («поляки хотят убить царя и посадить на престол свою царицу»)[260], которую Лжедмитрий – впервые в истории России – короновал, так что она стала именно царицей, а не просто царской женой, как ее предшественницы[261].

Правда, нечто похожее бывало и раньше: так, уже Федор Иванович приучил подданных к тому, что правит он не один, а с женой: его указы начинались словами: «Се яз царь и Великий князь Федор Иванович… со своею царицею и Великой княгиней Ириной». Однако к правлению царицы-женщины страна была еще не готова, так что после смерти Федора многие воеводы отказались подчиняться царице Ирине, что и вынудило ее отречься от престола в пользу брата и уйти в монастырь. Даже сторонник Годунова патриарх Иов вынужден был признать, что Федор завещал престол Ирине[262]. Согласимся, большой шаг вперед по сравнению со временами Ивана Грозного, менявшего жен как перчатки и писавшего английской королеве (когда та на сделанное ее племяннице предложение заявила, что царь вроде как уже состоит в законном браке), что Мария Нагая – «не царица, а простая подданная и что для королевской племянницы ее можно и прогнать»[263].

И вот теперь возникла похожая ситуация, даже больше того: Федор Ирину все-таки не короновал, а его мнимый брат Марину Мнишек – короновал! А с учетом того, что детей у царственной пары еще не было, Марина после гибели царя вполне могла выйти замуж за другого (отнюдь не обязательно за русского) и сделать царем его… По крайней мере, так, вероятно, думали многие на Москве.

Как бы то ни было, началось избиение поляков, сопровождавшееся, как было в обычае в те времена, «мучительством», изнасилованием женщин; последних даже гоняли для потехи голыми по городу. Всего, по словам Н.И. Костомарова, было перебито до 400 поляков[264]; другие авторы называют другие цифры, о которых речь пойдет чуть ниже. Но сразу оговоримся, что поляки пострадали сравнительно мало, поскольку, в отличие от царя, в большинстве своем верили предупреждениям о возможном мятеже и готовились к отражению нападения[265].

Тем временем около 200 заговорщиков, подготовленных лично Шуйским, проникли в Кремль и убили Лжедмитрия (смертельный удар ему, как принято считать, нанес М. Татищев). Был момент, когда царь вырвался из рук заговорщиков и побежал «показаться народу»; даже Исаак Масса вынужден признать, что если бы ему удалось это, то он бы спасся[266]. Но это царю не удалось: он споткнулся, упал и сильно ушибся, лишившись на время чувств: тут его и добили. Впрочем, и тут он мог бы спастись: на его защиту встали стрельцы. Тогда заговорщики закричали, что пойдут в стрелецкую слободу и перебьют стрелецких жен и детей, если им не дадут расправиться с Самозванцем. После этого стрельцы оставили царя, и заговорщики без труда завершили свое дело[267].

Для нас очевидно, что стрельцов «взяли на понт»: две сотни заговорщиков не посмели бы и не смогли бы физически разгромить многочисленную стрелецкую слободу, куда наверняка сбежалось бы для защиты по крайней мере не меньшее число стрельцов, даже если бы защитники царя не успели. Но в сумятице всемосковского восстания, непонятно против кого направленного (а заговорщики наверняка сказали стрельцам, что именно против царя), – сработало!

Восшествие на престол Василия Шуйского

Народ, разгромив дома поляков, предался, как это бывало обычно в те времена, безудержному пьянству, и лишь через три дня москвичи, протрезвев, осознали, что произошло. Но было поздно: уже 19 мая кучка московских бояр «выкрикнула» на царство Василия Шуйского. Прошло все это примерно так: народ созвали на Красную площадь колокольным звоном, тут же приверженцы Шуйского «выкрикнули» его царем; лишь немногие возражали, что надо бы разослать грамоты во все города и выбрать царя «всей землей»[268]; однако их не послушали.

Таким образом, если при воцарении Бориса Годунова имела место хотя бы видимость народного волеизъявления, то Шуйский обошелся и без этого. Впрочем, его отчасти извиняет то, что он был Рюриковичем, прямым потомком Александра Невского (а не его брата Андрея Ярославича, как утверждают некоторые историки, путая этого князя с сыном Невского Андреем Александровичем Городецким, от которого род Шуйских и пошел)[269], следовательно, и прямым потомком Владимира Мономаха, и потому, вероятно, не считал себя обязанным спрашивать мнения «всей земли» в лице Земского собора.

Кроме того, среди некоторых историков бытует мнение, что в мае 1606 г. собирать Земский собор просто не было времени, поскольку после восстания, стоившего жизни многим польским подданным (по разным сведениям, от 400 до 2000), сохранялись, так скажем, напряженные отношения с Варшавой, и хотя бы поэтому требовалось немедленно заиметь хоть какую-то власть; а кроме того, были опасения (оправдавшиеся), что многие области страны нового царя не признают. Впрочем, последнее, как представляется, произошло именно потому, что значительная часть страны не считала Шуйского, не выбранного на царство «всей землей», легитимным монархом.

Как бы то ни было, Василий Шуйский, «сев на царство», объявил себя «главным борцом с «Гришкой», который якобы хотел насадить в России не только католичество, но и лютеранство, и кальвинизм (!), и чуть ли не «жидовскую веру», а также «перебить бояр и думных людей». Всячески очернял новый царь также и Бориса Годунова; в то же время Шуйский официально подтвердил смерть настоящего царевича Дмитрия[270].