Повесть о Федоте Шубине - Константин Коничев

Ни с кем так не хотелось Шубину поделиться своей радостью, как с Михайлой Васильевичем. И не было ни одного дня, чтобы он не вспоминал о встречах с Ломоносовым. Он из слова в слово помнил его добрые советы и ясно представлял себе образ великого ученого. Не раз он изображал Ломоносова кистью и резцом, стараясь запечатлеть облик любимого им человека, так много сделавшего для отечества. И горестно ему было вспоминать день похорон Михайлы Васильевича. Он провожал тогда Ломоносова в последний путь. Слезы родственников и друзей и тут же злорадство в разговорах недругов не выходили из памяти Шубина…

Это было весной 4 апреля 1765 года, на второй день пасхи. В общежитиях Академии художеств быстро распространился слух:

— Умер Ломоносов.

А императрица «отметила» день смерти Ломоносова дозволением открыть в Петербурге первый частный театр для простой публики и поставить первый спектакль…

Театр был в полном смысле «открытый», он был построен без крыши на пустыре за Малой Морской улицей. В постановке комедии Мольера участвовали доморощенные актеры из мастеровых разных цехов.

Федот Шубин и многие ученики Академии имели билеты на представление. Но никто из них не решился идти на увеселительное «позорище» в день смерти русского ученого. В Академии наук и в Академии художеств люди, знавшие и любившие Ломоносова, переживали тягостную утрату…

До отъезда в Париж после окончания Академии оставался почти год. Трое счастливчиков не тратили времени зря. Они с еще большим усердием занимались каждый своим искусством и настойчивей продолжали изучать языки — французский и итальянский.

Зимой из холмогорской Денисовки опять пришли неприятные вести. Братья Яков и Кузьма жаловались Федоту на свою жизнь: «…подушный оклад тяжел, пожню Микифоровку песком в весенний паводок замело, коровам корму на зиму недостает. Пашпортов на отход из деревни волость не дает, а его, Федота Иванова сына Шубного, в бегах объявили, разыскивают…»

Шубин, прочтя письмо, опечалился. Аттестат об окончании Академии с привилегией «быть с детьми и потомками в вечные роды совершенно свободными и вольными» еще не был получен.

Что делать? Он подал прошение в Академию, умолял заступиться за него и сообщить в архангельскую губернскую канцелярию, чтобы его не беспокоили и братьям в Денисовке в выдаче паспортов не отказывали. Началась бесконечная переписка. Академия написала в Архангельск. Губернская канцелярия — в Академию и в сенат, а сенат положил переписку в долгий ящик.

Дело о беглом крестьянине Шубном временно заглохло. А разыскиваемый Шубной Федот вскоре получил аттестат, дававший ему вольность и полную независимость от своих преследователей. И тогда Шубин вздохнул свободно. Теперь он уже не боялся за свою судьбу. Он словно бы вырос и почувствовал крылья за своими плечами.

И первой, кто его от души поздравил с вольностью и предстоящей поездкой за границу, была Вера Кокоринова, узнавшая об этом от брата.

По указу императрицы Екатерины Шубину был выдан и заграничный паспорт с большой государственной печатью.

С таким документом бывший беглый холмогорский косторез мог быть теперь вполне спокоен.

Когда он на прощанье показал паспорт Гордееву, тот не смог скрыть от него явного недовольства, вскипел и гневно сказал Шубину:

— Дразнишься! Дескать, Гордеев неуч, недоросль, не поспел за тобой! В душе смеешься… Ладно, Шубин! Буду и я за границей…

Федот укоризненно покачал головой, но ответил учтиво, не повышая голоса:

— Напрасно ты так, Федор… Я тебе не хочу худого. Пошлют и тебя в Париж, и я рад буду увидеться с тобой. А зависть — чувство поганое, зависть и ненависть неразлучны. Я думал в начале учения, что будешь ты другом мне, а вышло совсем иначе…

В майские светлые сумерки Федот Шубин с товарищами перед посадкой на корабль были осмотрены и обысканы таможенными чиновниками. Ничего уличающего их в недобром поведении не было. Письма к высоким особам Голицыну и Дидро от Академии внушали не подозрение, а уважение к отъезжающим за границу пенсионерам. Однако старший чиновник таможни не преминул предупредить молодых людей:

— Ведите себя там достойно приличия. Непродажны и неподкупны будьте. Не забывайте, что и за границей темницы и остроги есть покрепче наших…

Трехмачтовое торговое судно стояло у причалов, готовое к отплытию. Боцман провел Федота Шубина и его товарищей по верхней палубе. Под спардеком, на стенке капитанской каюты, на дубовой дощечке Шубин прочитал:

«СЕЙ ГУКОР ПОСТРОЕН НА БАЖЕНИНСКОЙ ВЕРФИ

В ХОЛМОГОРСКОЙ ОКРУГЕ НА ВАВЧУГЕ

ПО ЧЕРТЕЖУ СТЕПАНА КОЧНЕВА.

ЛЕТА ОТ P. X. 1750».

— Как называется это судно? — спросил Федот.

— «Витязь».

— Вот как! Значит, то самое. А под бушпритом над форштевнем есть изображение богатыря?

— Есть. Раньше краской было покрыто, а ныне весной позолотой облепили. Хороша статуя. Во всех портах, куда мы плавали, всюду дивились на нашего богатыря. Потому-то хозяин нынче и приказал позолотой покрыть его.

— Это моя работа, — признался боцману Шубин. — У себя на родине годов семь тому назад я из березы вырезал. Ну, счастливый путь нам будет. Мой Илья Муромец сохранит нас в дальней дороге от бед и напастей.

…Белой прозрачной ночью на мачтах и реях взметнулись большие и малые паруса, судно оторвалось от гранитного невского причала и быстрым ходом двинулось в Финский залив.

Глава одиннадцатая

В попутную поветерь корабль, выйдя в Финский залив, взял курс на Стокгольм. «Витязю» предстояло побывать за этот рейс в столице Швеции, затем в Копенгагене, в Гамбурге, Гааге и Антверпене. А дальше пенсионерам Российской Академии художеств через Брюссель и другие города надлежало сухим путем пробираться в Париж.

Федот Шубин и его товарищи, окончившие учение в санкт-петербургской Академии художеств, — Иван Иванов по классу архитектуры и Петр Гринев по классу живописи — запаслись в дальний путь всем необходимым: и одеждой, и обувью, и съестными припасами, и на первое время денежным довольствием в изрядной сумме — двести тридцать голландских золотых червонцев на троих.

Вот уже и Петербург и Кронштадт остались далеко за кормой и скрылись из виду, а пенсионерам все еще мерещились лица провожавших их товарищей и в памяти назойливо и крепко держалось изустное напутствие академического начальства о том, что путешествие в дальние и чужие страны должно совершаться ради просвещения и знания законов и обычаев обитающих в тех странах людей. А также ради совершенства себя в художественной практике — усваивать полезное и отбрасывать прочь вредное и дурное. И чтобы поведение их соответствовало добрым целям и благим намерениям.

Освоившись на корабле и привыкнув к вольготной морской стихии, три приятеля-пенсионера, овеваемые балтийским ветром, сидели в укромном месте на палубе, вели откровенные и дружелюбные разговоры о прошедших годах учебы. Наговорившись вдосталь, перечитывали инструкцию с ее строжайшими наказами о правилах жизни в чужих странах, а если и это надоедало, то открывали сундук, где кроме одежды и белья было взято с собою несколько книг по рекомендации надсмотрщиков из Академии.

У Федота Шубина была при себе книга, когда-то подаренная ему в Денисовке Дудиным — «Правда воли монаршей…», и весьма ценная и необходимая в подобных поездках книга в кожаном переплете с предлинным наименованием на титульном листе:

«Достопамятное в Европе. То есть описание всего, что для любопытного смотрения света, также за нужду, или по случаю путешествующему в знатнейших местах Европы знать и видеть надлежит. Сию от ректора Ульмского университета Рудольфа Рота, по латинскому Алфавиту сочиненную книгу вместо ведомственного лексикона употреблять можно. Надворной советник Сергей Волчков к пользе юношества, также читающих Санкт-Петербургские и Московские ведомости, оную книгу с немецкого на российский язык перевел 1747 года. Печатано при Сенате, первым тиснением. В Санкт-Петербурге».

— С такой книгой нигде не пропадем! — воскликнул впервые увидевший ее Гринев, а Иванов заглянул в книгу и сказал:

— Да тут весь свет расписан, почитай, Федот, вслух, что собою шведская столица представляет, дабы нам заранее знать о ней.

Шубин не заставил себя упрашивать. На то и книги взяты, чтобы с пользой для ума и сердца читать их. Перелистав двести сорок страниц, он разыскал «Стокгольм» и прочел:

— «Столица королевства шведского. Стоит на шести островах в море, почти вся на сваях строена. Сей город положением мест своих подобен Венеции. Сей весьма крепкой город между морем и великим озером. Гавань ево так велика и пространна, что во оной до тысячи кораблей уставиться могут. Но первое сего города беспокойство, что весьма редко такой дом найдти, в котором бы нужник был… Строение в городе от большой части каменное, а слободы загородние деревянные. Знатного в Стокгольме: Королевская кунсткамера и библиотека. Статуя короля Карла Первагонадесять. Королевская конюшня с садами, живые мосты, арсенал, медальной кабинет и другие смотрения достойные здания. Приезжему сюда из чужих краев напоминается, чтобы в праздники и воскресения между церковною службою по улицам не ходить под опасением взятия под караул…»