Повесть о Федоте Шубине - Константин Коничев

Федот Шубин имел представление об Анне Леопольдовне и ее сородичах, когда-то томившихся в холмогорском заточении, слыхал и об «императоре»-младенце. Потому не менее других заинтересовался манифестом царицы и прислушался, о чем говорит народ.

— Петра Третьего задушили…

— Нет, с лошади упал.

— Какое там, Орловы прикончили. И за такую службу графами стали.

— Да нет же, Петр Третий жив. Под другим именем укрывается.

— А этого, вишь, дурачком объявила, Иоанна-то, дескать, лишен разума и смысла, куда же его? К ногтю!..

— Ох и дал бог бабку на царство!

— Крещеная, а креста-то не носит, одни бриллианты-жемчуги. Не дай бог услышит — спалит на обжорке, как того несчастного офицера. Ох, грехи наши!..

— Со времен Петра Первого, пожалуй, не бывало русских правителей. Все немецкая кровь…

— Ретивая, своего супруга под гибель подвела… А потом и эти ее голубчики меж собой передерутся. Кто тогда будет? Опять Бирон? Говорят, к нему на поклон в Ригу ездила. Везде эта успеет…

— Ну, и опора у царицы не худа: Орловы да Разумовские. Одна вертушка Дашкова десятка стоит.

— Не злоязычь! Кого ей в подпоры себе выбирать? Муженек-то покойный и полгода не царствовал, а сколько мерзостей учинил. Слыхали: епископам приказал было всех святых, кроме Христа и богородицы, из церквей выкидать, а попам сбросить бороды и ризы не носить, как у немцев… Ну, те, конечно, епископы наши, на дыбы и сами благословили убивцев, чтобы такого царя на тот свет отправить. И даже в соборе не погребли. Недостоин.

— Помилуй бог, в какое время живем…

Федот Шубин слушал подобные бесконечные разговоры-пересуды в толпе, читавшей манифест по поводу смерти «богом битого» Ивана Антоновича, слышал нелестные суждения о самой царице и ее окружении, вникал во все слухи-кривотолки и верные вести и рассуждал так:

— Вот разве Михайло Васильевич растолкует — тот близок к царям, тот все знает. Как ему не знать?

Глава девятая

На выставке в апартаментах Академии Шубин стоял около входа и наблюдал за посетителями, подходившими к «Валдайке» и «Орешнице». Им овладело волнение и беспокойство, хотелось отгадать, уловить впечатления посетителей, которые с таким недоумением останавливались и подолгу смотрели на его скромные творения.

Профессор Жилле, высокий, с продолговатым лицом, в кафтане черного бархата, в кружевном жабо на тонкой длинной шее, расхаживал тут же. Он приметил Шубина и, подойдя к нему, снисходительно заговорил:

— Ваши статуэтки преотменно удачны, их замечают, но вряд ли кому заблагорассудится их приобрести. Такие вещи не в моде.

Федот посмотрел в глаза своему учителю и, нимало не смущаясь, ответил прямо:

— Господин профессор, я знаю, пламя костра, подогревающее Дидону, приятно действует на тех ценителей искусства, которые не привыкли и не хотят видеть изображенных в художестве «подлых людишек». Но я и не рассчитываю на успех, я только наблюдаю. Однако посмотрите, господин профессор, как внимательно рассматривает мою «Валдайку» вот та маленькая голубоглазая девочка.

Жилле обернулся, посмотрел из-под нахмуренных бровей в сторону девочки и, как бы чему-то удивляясь, пробурчал себе под нос:

— Эта девочка — сестра нашего директора Кокоринова. Она еще ребенок, и ваши статуэтки, вероятно, привлекают ее как изящные безделушки-игрушки…

— Судите как хотите, — ответил Шубин, — но я об этих вольных композициях имею свое мнение и очень сожалею, что господину профессору мои вещи кажутся двояко: то преотменными, то безделушками…

В это время подошел к ним Кокоринов с девочкой, облюбовавшей «Валдайку». Показывая на девочку, Кокоринов улыбнулся и сказал:

— Вот стрекоза! Осмотрела все ученические работы и просит меня купить ей эту самую торговку кренделями. Понравилась да и только! Сколько стоит статуэтка? — спросил он, доставая из кармана кошелек с деньгами.

— Ничего не надо, — смущенно ответил Федот. — Пусть это будет от меня подарок, на память. Жаль, что «Валдайка» из гипса, такая забава недолго продержится…

Обе статуэтки Шубина на выставке со стороны комиссии получили одобрение. Это его радовало. Но огорчало другое: с бывшим приятелем Гордеевым у него после выставки сразу же возникли натянутые отношения. Вспыльчивый и завистливый, Гордеев выбросил в окно со второго этажа своего «Сбитенщика». Гипсовые осколки разлетелись по мостовой. Разбилась и дружба с Шубиным. Если когда и разговаривал теперь Гордеев с Федотом, то нехотя и смотрел куда-то в сторону. Товарищи, замечая это, говорили:

— Не быть дружбе, разные они люди: Гордеев — гордец не в меру, а у Шубина хоть нрав и мягкий, шубной, он товарища словом не обидит, но в деле никому не уступит.

— Как сказать, — возразил один из учеников, — кабы они были разные, легче им уживаться стало бы. Но в том-то и помеха, что между ними мало разницы: оба толковы, у обоих дарование, а дарование в талант обратить от самих зависимо. Вот потому-то им и не ужиться.

— А что, братцы, ведь, пожалуй, то верно! Недаром люди говорят — двум медведям в одной берлоге тесно. Если они оба хороши будут в искусствах, то каждому захочется быть лучше своего соперника. А тут-то и раздор!..

— Где там раздор! Берлога искусств в России настолько обширна, что всем «медведям» во все годы наших академических выпусков работы хватит. Я первый с Гордеевым враждовать отказываюсь! — Это сказал Шубин и тем самым прекратил разговор.

А Гордеев в согласии с ним заметил не без хитрости:

— Драке не быть, мне против такого плечистого черта не выстоять, а вот на деле не сдамся и обогнать себя ему не дозволю!..

Однажды, вскоре после первой академической выставки, ученики под надзором классного наставника целый день осматривали экспонаты в Кунсткамере, находившейся неподалеку от временных построек и домов, арендованных Академией художеств.

Когда они вышли из Кунсткамеры и построились по три в ряд, опираясь на крепкую палку, подошел к ним Ломоносов. Наставник, по просьбе Михайлы Васильевича, разрешил Шубину выйти из строя и быть до десяти часов вечера свободным.

По рядам прошел шепот:

— Ломоносов! Ломоносов! Смотрите-ка, с Шубиным здоровается и запросто разговаривает.

— Да они земляки, — небрежно сказал Гордеев. — Кабы не Ломоносов, так Шубину не учиться, резал бы гребешки да уховертки и торговал бы на три копейки в день!

На Ломоносове были парик и шляпа с широкими полями. Из карманов поношенного кафтана торчали свертки бумаг.

— Ах, дружок, нехорошо! Почему не зайдешь, не поведаешь, каковы твои успехи? Может, жалобы есть? — И, взяв за руку Федота, Ломоносов повел его к Исаакиевскому мосту. — Пойдем-ка, прогуляемся. Меня проводишь, город посмотришь, и поговорим малость. Так почему же ты не зашел ни разу ко мне, как в Академию попал?

— Простите, Михайло Васильевич, но я не хотел утруждать вас своими посещениями.

— Нет, ты меня навещай, навещай!

По дощатому пологому настилу они вышли на Исаакиевский наплавной мост. Двадцать барж в ряд стояли поперек Невы, на бревна, прикрепленные канатами к баржам, ровными рядами были уложены широкие толстые доски. По ту и другую сторону моста на рейде покачивались груженные всякой снедью парусные суда. По мосту цепью тянулись подводы. Дроги и телеги с кладью, двигаясь по пустым баржам-понтонам, грохотали раскатисто и непрерывно; крики возчиков, топот лошадей — все сливалось в один гул. И целый день, до развода моста, этот гул стоял над широкой рекой.

Ломоносов и Шубин вышли на середину моста. Остановились, огляделись вокруг. Впереди, на площади, высилась церковь Исаакия; по сторонам, справа — здание Сената, слева из Невы полуостровком выпирал каменный редут с двенадцатью пушками. За редутом — Адмиралтейство, оно смыкалось с Невой, как судоверфь с судами, наклонно стоявшими на стапелях и почти готовыми к спуску на Неву.

— Я люблю Петербург! — заговорил Ломоносов, положа руку на плечо Федота. — Он только на восемь лет меня старше, а гляди, какой бурный, весь в движении и в росте, красавец! Шестьдесят лет тому назад, в троицын день, Петр Первый на острове, где стоит Петропавловская крепость, положил каменную плиту с надписью. Старики сказывают, будто в тот миг орел кружил над государем, и Петр видел в этом доброе предзнаменование. Наш народ не скуп на легенды, а быть может, это так и было… Мне недолго жить осталось, но вижу город другим, каким он должен быть к твоей, Федот, старости. И Сенат, и Адмиралтейство, и дворцы, и улицы многие, и сады, и каналы — все будет заведено заново, в большем величии и великолепии. На месте Исаакиевской церкви будет другой, огромный собор. И еще замышляется создать чудный монумент Петру Великому… Город возвеличится над всеми городами Европы! Тяжело достанется мужицким плечам, ох тяжело! Ты, Федот, приметил, сколько смерть подкашивает людской силы?