Небеса ликуют - Андрей Валентинов

— А ты не ошибся, малец? — поинтересовался я, доставая мелочь.

— Гы!

Ну, если «гы!»…

Получив медяки, мальчишка сунул мне в руку тугой свернутый листок, перевязанный розовой ленточкой, и резво повернулся, желая удрать. Но не тут-то было.

— И что это за синьора?

— Ой-ой-ой!

Это он, положим, зря. Его ухо я даже не сдавил — просто слегка прижал двумя пальцами.

— Почем мне знать, синьор? Ой! Пустите, дяденька, пустите! Да вон она, где карета!

Я оглянулся — и потерял бдительность. Мальчонка с радостным визгом пустился наутек, умудряясь каким-то чудом не потерять свои деревянные опорки. Мне оставалось поглядеть в указанном направлении…

…И увидеть карету — большую, с золоченым гербом над дверцей. Карета заворачивала за угол, а рядом с нею…

Может, просто показалось? Такие мантильи сейчас в моде, и белое платье не редкость. И даже маска.

Листок показался мне неожиданно тяжелым. Ленточка пахла духами.

Дверь, за которой проживал шевалье, оказалась, как и обычно, гостеприимно распахнутой. Я прислушался. Впрочем, слух можно было и не напрягать.

Бурбон, Марсель увидя,Своим воякам рек:О, Боже, кто к нам выйдет,Лишь ступим за порог?

Стучаться я не стал. Мы с дю Бартасом вполне обходились без лишних церемоний.

— Друг мой! — радостно возопил шевалье, прервав свою бесконечную сагу о доблестном принце. — Сколь рад я вас видеть в этой обители скуки!

Я осмотрелся. Если достойный пикардиец и скучал, то в хорошей компании. Два кувшина на столе уже пусты. Третий — тоже пуст, но пока наполовину.

— Налейте себе, дорогой де Гуаира, ибо поистине пытка — пить одному столь доброе вино. Почему этот прохвост, этот каналья хозяин не присылал мне такого раньше?

В кувшине оказалось неплохое «Латино». Со вчерашнего дня шевалье пользовался неограниченным кредитом в нашем скромном заведении. Об этом он пока не догадывался. И не надо!

— Однако же, друг мой, у вас озабоченный вид!

— Получил письмо, — улыбнулся я, демонстрируя странное послание. — С ленточкой. Кажется, от дамы. Шевалье принюхался, привстал.

— Ба! Пахнет духами! Мой друг, кажется, вами действительно заинтересовалась дама! Гризетки просто посылают сводню. Я не был столь опытен в этом вопросе, а посему промолчал.

— Однажды, дорогой де Гуаира, мне тоже прислали письмо. Там оказался ключ…

Ключ? Не удержавшись, я вновь достал послание из кармана плаща и взвесил на ладони. Так-так!

— …Пришел я туда в полночь, и что же вы думали? Там оказалась не одна, а две… Нет, три! Три дамы! Что там было! Ух! Скорее читайте, вам, кажется, повезло!

Я воспользовался приглашением и развязал ленточку. Первое, что я увидел, был ключ. Красивый, ажурный, аккуратно перехваченный желтыми шелковыми нитками. Предусмотрительно! Почерк мелкий, красивый…

«Сегодня, как только стимнеет, приходите к дому Дзаконне, что на улице Менял возле Рыбного рынка. Дверь со староны сада, калитка будет открыта.

Темные стены скрывают страсть.

Та, что надеется на вашу скромность и благородство».

Перечитав, я спрятал письмо и задумался. «Темные стены скрывают страсть». А также безграмотность. «Стимнеет», да еще со «староны»!

Впрочем, комедианты не отличаются любовью к орфографии.

Тем более комедиантки.

Комедиантки в белом платье под темной мантильей.

— Итак, друг мой, это любовь, — уверенно констатировал дю Бартас. — Как я вам завидую! За это надо немедленно выпить!

Отказываться не имело смысла. После сырого подземелья я до сих пор не мог согреться.

Вдохновленный очередным кубком, славный шевалье принялся рассказывать о какой-то графине, которая в угаре страсти подстерегала беднягу пикардийца за каждым углом. Я невольно позавидовал простой душе дю Бартаса. Маркиза Мисирилли хоронят завтра. Сегодня утром в храме Святой Инессы отпевали синьора Гримальди. Его отвезут в Пизу, откуда несчастный родом.

Шевалье уже все забыл.

Напрасно!

— Но только ничего не обещайте ей, мой дорогой друг! Эти тигрицы так и норовят сожрать нас с башмаками! Вот… Он об этом написал, слушайте!

В его руках оказался знакомый затрепанный томик. Я вздохнул. Сонеты, перемежаемые песней про марсельский вояж Бурбона, сыпались из дю Бартаса, словно сор из мешка.

— Вот… «Прости, что я так холоден с тобой…». А, это вы уже знаете! Тогда это…

Последний кубок оказался явно лишним. Томик выпал из рук, шевалье с трудом поднял его, расправил страницу.

Меня любить — ведь это сущий ад:Принять мои ошибки и сомненьяИ от самой себя не знать спасенья,Испив моих противоречий яд…Далекая моя, кинь трезвый взгляд!..

Последняя строчка прозвучала пророчеством. Книга вновь скользнула на пол, шевалье недоуменно моргнул, махнул ладонью:

— Вот я и говорю… Трезвый… взгляд…

Достойный пикардиец оказался прав и на этот раз. Трезвый взгляд нам обоим не помешает. Ему — как проспится, а мне сейчас — пока еще не стемнело.

Как назло, вечер оказался совершенно свободен. Все, что я мог прочитать в Среднем Крыле, уже прочитано, сьер Гарсиласио видит приятные сны, славный дю Бартас составляет ему компанию…

Письмо лежало на столе. Я не стал отдирать ключ от бумаги. In corpora все это смотрелось лучше.

Прекрасная синьора желает заполучить на ночь попа.

Комедия, да и только!

Поп прячется в сундуке. Арлекин с мушкетом рыщет по комнате, а Коломбина…

Стоп!

Почему я подумал о Франческе?

Я не великий знаток душ, тем более женских, однако театр учит многому. «Темные стены скрывают страсть». Что за чушь! Разве она могла написать такое?

Я прочитал письмо несколько раз — ее голосом. Не получалось. Никак! Да и не стала бы Коломбина писать писем!

Но ведь я ее почти не знаю! И, кроме того, в Риме больше некому слать мне письма, написанные аккуратным женским почерком да еще с грамматическими ошибками. После той, утренней встречи мы так и не виделись. Правда, коридорный говорил, что какая-то девушка заходила, спрашивала обо мне…

Ключ притягивал — красивая ажурная загадка. Меня еще ни разу не приглашали на ночные свидания. Об этом приходилось лишь читать — тайком, прячась от наставников. Плащ — на глаза, скрип ступеней, жаркие объятия на кровати с тяжелым пыльным балдахином…

Нет, не зря я не хотел принимать сан! Развратный поп — не просто смешно.

Противно!

Но с другой стороны…

Ох, уж эта другая сторона! Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься.

И вразумить меня некому: тихим словом, а еще лучше — кулаком по шее.

Совесть, как известно, самый лучший друг. С ней всегда можно помириться. В конце концов, в прогулке по вечернему городу нет греха, а если ноги случайно, совсем случайно, занесут меня к Рыбному рынку…

Я протянул руку к письму — и тут же услыхал стук в дверь.

Кажется, меня все-таки вразумили.

— Поправьте воротник!

Голос служки звучал так, словно мне предлагалось положить голову на плаху. Я неуверенно поднес пальцы к гладкому атласному сукну, покосился на зеркало.

— Так годится?

Обреченный вздох был ответом. Служка покачал головой и взялся за дело сам. Я почувствовал, как мне сдавливают горло.

— Его Высокопреосвященство не терпит неопрятности! Огрызнуться я не мог — воротник впился в кожу, мешая дышать. Служка между тем схватил платяную щетку и занялся сутаной.

— Вот так лучше!

Лучше? Я вновь взглянул в зеркало — мутное, с пузырьками воздуха под потускневшей от времени амальгамой.

И увидел попа.

Гнусного попа в фиолетовой сутане с белым отложным воротником, так и просящегося на протестантский плакат «Бей папистов!». То, что сутана, новая, но с чужого плеча, была маловата, еще более портило настроение.

Илочечонк, сын ягуара, недолюбливал священников. Лучше бы ему не смотреться в зеркало!

— Налево и вперед!

В голосе служки слышался железный лязг. Я еле удержался, чтобы не опустить руки по швам.

— И учтите: у Его Высокопреосвященства утром был приступ подагры.

Я так и не понял, хорошо это или плохо.

Вместо Франчески я пошел к Франческо.

Вместо темного алькова меня ждала мрачная пещера, в которой злым духом Анамембире таился тот, с которым менее всего хотелось встречаться. И действительно, что за радость видеться с непогребенным покойником?

Покойником, который пытался пережить живых.

Темный коридор, огромная дверь с давно не чищенной медной ручкой, оскаленная пасть химеры, готовая вцепиться в пальцы…

Там, за дверью, притаился мертвец — мертвец, не желающий умирать. Франческо Инголи, Его Высокопреосвященство кардинал Курии и глава Пропаганды.