Встреча с границей - Владимир Беляев

Пока вызывали коменданта, Петко не отрывал глаз от своего окна. Оно горело ярко, отбрасывая полосы света на кизиловый куст, где рдели, словно звездочки, спелые ягоды. Он вспомнил еще в детстве слышанный рассказ: жили-были на свете две ягоды — зло и добро. Зло в волчью ягоду обратилось, а добро взошло в кизиле. Добро прибавляет силы. Так и Натка. Своей добротой прибавляет силы не только ему, но и всем ребятам.

Отправив нарушителя в комендатуру, Петко забежал домой. В углу огнем полыхает оранжевое алиште[4]. Как будто не из козьей шерсти, а из песни сердца соткано оно. В различное время суток по-разному переливаются цвета, и на этом фоне стоит его Натка, точеная, словно елочка. Алый платок стягивает ее черные волосы, а клетчатый фартук — талию. Все она, кажется, вобрала в себя: и краски гор, и сияние солнца, и золото пшеничных полей. В этих красках Петко видел и себя, свою дорогу, крутую, как радуга, которую он осилит вместе с Наткой.

А на столе стоял глиняный горшок, завернутый в полотенце и чем-то напоминавший древний ритон. Из него вился парок, приятно щекотавший ноздри. В нем любимое блюдо Петко — телятина с картофелем и перцем, запеченные под яичной корочкой.

С офицером Ганевым мы встретились снова, но уже в Москве, в Музее пограничных войск. Стояли и рассматривали фотографию пятидесятых годов. Она была подарена музею болгарскими пограничниками. С нее смотрел сам Ганев — один из тогдашних героев границы.

— Устарела, — покачивая головой, говорит он. — Теперь другие герои. С ними надо знакомить советских пограничников.

Когда Ганев произнес: «Теперь другие герои», я подумал о Петко Петкове и спросил, как он поживает.

— О, Петко у нас герой! Два года застава образцовая. На его счету несколько задержаний. Готовится в академию...

— А Натка?

— Натку на заставе приняли в партию. Родился у нее сын, и назвали его в честь Николаевой-Терешковой Валентином... Да, чуть не забыл, — спохватился Ганев и начал что-то искать в портфеле. Вытащил конверт. — Вот, от Петко...

В конверте небольшой листок бумаги и аккуратно завернутый значок, на котором изображен поэт-революционер Христо Ботев. Некоторые слова зачеркнуты по нескольку раз. Видно, Петко подыскивал их, чтобы лучше выразить свои чувства. Читаю первые строки:

«Как хочется преподнести каждому советскому пограничнику дружеский подарок. Но это физически невозможно. Поэтому ограничусь значком, который станет символическим подарком всем часовым советских границ. Кому его вручить? Вручите первому встретившемуся солдату по имени Петр. Я представляю моего тезку. Это боевой пограничник, славный парень...

Крепко обнимаю тебя, Петр, мой советский тезка, друг по сердцу, товарищ по оружию.

Да здравствует Советский Союз — матерь моих лучших чувств!»

Пока я не встретил Петра. Но встречу обязательно. Может быть, в Карпатах, а может быть, и на Памире. Пока значок лежит в моем кармане. Но это не просто значок, а значок-награда. Будь уверен, Петко, ее получит достойный пограничник — представитель нашей гордой молодости.

Владимир Любовцев

«ПСОГЛАВЦЫ»

1

— А я раньше был капиталистом...

Шофер, одной рукой держа руль, полуоборачивается к нам, сидящим сзади.

— Да, да капиталистом, не делайте больших глаз! Буржуем, если хотите. Ну, не то чтобы очень богатым, однако свой мануфактурный магазин имел. Маленький, но свой! Вы спросите, как это старый Гонза шофером стал, почему с капиталами за границу в сорок восьмом не удрал? Потому что Гонза, как немцы к нам пришли, не захотел торговать, партизанил, с настоящими людьми в подполье познакомился. Знал ли он до войны рабочих? Откуда ему было знать их? В моем магазине они не покупали: дорогой магазин был. А в войну узнал. И когда народ власть в руки взял, Гонза сказал себе: «С кем ты, старый пень?» И остался, чтобы новую жизнь строить. Пускай даже простым шофером!

Уловив на моем лице недоверчивую усмешку, шофер возмущенно всплескивает руками, на мгновение оставляя машину без управления:

— Вы думаете — Гонза неискренен, Гонза врет?! Да, да, я читаю это в ваших глазах! И все же я всегда и везде кому хотите прямо скажу, что раньше Гонзе жилось вовсе неплохо. Может, даже лучше, чем сейчас. Потому что он буржуем был. И тысяче или там десяти тысячам таким, как он, маленьким буржуям хорошо было, зато миллионам чехов и словаков — худо. А трухлявый пень Гонза, увидев в партизанах замечательных людей, понял: пусть лучше пострадают десять тысяч, но выиграют миллионы. Ведь и старый пень иногда способен зазеленеть, пустить новые побеги, не так ли?..

Я слушаю вполуха, вцепившись руками в сиденье и не отрывая глаз от спидометра. Конечно, все, что рассказывает Гонза, чрезвычайно любопытно. Но не мог ли бы он говорить, не оборачиваясь ко мне и держа руль как положено? Стрелка спидометра дрожит уже у цифры «140», «шестотройка», как здесь ласкательно именуют машину «Татра-603», мчится по великолепной, но неширокой дороге. А навстречу летят грузовики и легковушки. Того и гляди...

Однако сидящий рядом со мной капитан Ярослав Ярош невозмутимо спокоен. Видимо, уверен в водительском мастерстве Гонзы, а потому и не проявляет никакой нервозности. Дав шоферу выговориться, он просит его ехать немножко быстрее. Куда уж там быстрее! Но Гонза согласно кивает, и стрелка спидометра сразу подскакивает к цифре «160». Кажется, машина вот-вот оторвется от асфальта и взмоет в воздух.

Словно обретя необходимую обстановку, начинает рассказывать Ярош. Он сотрудник пограничной газеты, в войсках уже двенадцать лет, начинал с рядового. Человек начитанный, много знающий, Ярослав может поведать уйму интереснейших вещей. Я уже в этом убедился. На этот раз он начинает довольно неожиданно. Постукивая указательным пальцем по голове собаки в петлице своего кителя, спрашивает, знаю ли я, почему чехословацкие пограничники носят такую эмблему. Пожимаю плечами: откуда мне знать.

— Это любопытная история, — Ярослав устраивается поудобнее на сиденье. — Понимаешь, на Шумаве — это на баварской границе — с незапамятных времен жили ходы. Свободные люди, которые не зависели от феодалов, не знали крепостного права. Только несли королевскую пограничную службу. Ну, вроде ваших казаков — донских или кубанских. Одевались они интересно: белые халаты до пят, высокие сапоги, широкополые черные шляпы. В руках — секира, на поводке — собака. Знамя у них было белое, в центре — голова черного пса. В семнадцатом веке, после сражения у Белой горы, самостоятельное чешское королевство перестало существовать. Захватили нашу страну иноземные феодалы, которым австрийский император дал земельные наделы в Чехии. Ну, в других районах народ противился не очень долго: не все ли равно, какой национальности пан — немец, чех или австриец. Спину гнуть на каждого надо. А ходы, искони вольные, не пожелали стать рабами, отдать свою землю захватчикам. Восстали. Долго сражались, но в конце концов потерпели поражение. Вождя восставших Яна Козина вместе с ближайшими сподвижниками казнили, остальных заставили тянуть лямку на панов. А символ ходов — голова пса — почти триста лет был под запретом, потому что знаменовал собой верность свободе и гражданскому долгу. Когда же мы создавали свои пограничные войска, то восстановили этот древний символ. Правда, содержание его сейчас намного шире, чем у ходов было, но основной смысл тот же: бессонно хранить родную землю...