Враги. История любви - Исаак Зингер

Хозяйка отеля сказала Герману, что кухня у нее "строго кошерная", а постояльцы образуют "одну счастливую семью".Она проводила его и Машу в бунгало с некрашеными стенами и потолком из голах досок. Постояльцы ели все вместе за длинными столами в столовой отеля. За обедом матери в купальниках впихивали еду в рот детям, полные решимости вырастить из них больших американцев. Малыши кричали, задыхались и выплевывали овощи. Герману казалось, что он понимает. что говорят их разгневанные глаза: "Мы не желаем мучиться только из-за того, что вы хотите удовлетворить свое тщеславнее честолюбие". Рабби-теннисист сыпал остротами. Официанты — студенты колледжа или ешивы — шутили с пожилыми женщинами и флиртовали с девушками. Они тут же принялись выспрашивать Машу, откуда она, и осыпали ее льстивыми комплиментами. У Германа сдавило горло. Он не мог есть ни порубленную печень с луком, ни креплах[6], ни толстый кусок говядины. Женщины за столом жаловались: "Что это за мужчина? Он не ест ничего".

За годы, проведенные у Ядвиги на сеновале и в пересыльном лагере в Германии, а также за годы борьбы в Америке — Герман потерял контакт с современными евреями. Здесь они были снова. Пишущий на идиш поэт с круглым лицом и кудрявыми волосами дискутировал с рабби. Он определял себя как атеиста и говорил о мировых проблемах, культуре, еврейской республике в Биробиджане, антисемитизме. Рабби после еды совершил ритуальное омовение рук и пробормотал благодарственную молитву. Поэт между тем продолжал пустословить. Время от времени глаза раввина стекленели, и он произносил несколько слов. Толстая женщина утверждала, что идиш это жаргон, мешанина без грамматики. Бородатый еврей в очках с золотой оправой и в шелковой ермолке встал и произнес речь о заново основанном государстве Израиль и попросил жертвовать деньги.

Машу вовлекли в разговор другие женщины. Они называли ее миссис Брокер и спрашивали, когда они поженились с Германом, сколько у них детей и чем Герман занимается. Герман опустил голову. Каждый контакт с людьми пробуждал в нем страх. Всегда могло оказаться, что кто-то знает его и Ядвигу по Бруклину.

Пожилой еврей из Галиции вцепился в фамилию Бродер и принялся допрашивать Германа, есть ли у него родственники в Лемберге, в Тарнове, в Бродах, в Дрогобыче. У него самого был родственник, двоюродный или троюродный племянник, который готовился стать раввином, а стал адвокатом и теперь играл значительную роль в ортодоксальной партии в Тель-Авиве. Чем подробнее Герман объяснял, тем активнее приставал к нему еврей из Галиции. Казалось, он непременно хочет доказать, что они с Германом родственники.

Женщины за столом обсудили Машину красоту, стройную фигуру и одежду. Когда они услышали, что платье она сшила сама, то тут же захотели знать, не шьет ли она на заказ. У всех у них были платья и юбки, которые нужно было подкоротить или удлинить, сделать шире или уже.

Хотя Герман ел мало, он встал из-за стола сытым. Они с Машей прошли прогуляться. Он сам не осознавал до конца, насколько нетерпимым сделался за годы своего одиночества, насколько основательно изъял себя из всех человеческих отношений. У него было лишь одно желание: уйти как можно скорее. Он шагал так быстро, что Маша отстала.

"Почему ты так бежишь? Никто за тобой не гонится".

Они поднимались в гору. Герман все время оглядывался. Сумел бы он здесь спрятаться от нацистов? Нашелся бы кто-нибудь, кто спрятал бы его и Машу на сеновале? Обед только что кончился, а его уже тревожила мысль о том, что он должен будет встретиться с этими людьми за ужином. Он не сможет сидеть рядом с ними и смотреть, как они заставляют детей есть и превращают ужин в бедлам. Он не сможет больше слушать все эти пустые слова. В городе Герман все время тосковал по природе и покою, но он не был создан для подобного покоя. Маша боялась собак. Каждый раз, когда она слышала собачий лай, она хватала Германа за руку. Вскоре она сказала, что ей трудно идти в туфлях на высоких каблуках. Фермеры, мимо которых они прошли, посмотрели на гуляющую пару с неудовольствием.

Когда они возвращались в отель, Герман внезапно решил покататься на одной из лодок, приготовленных для гостей. Маша попыталась отговорить его. "Ты утопишь нас обоих", — сказала она. Но в конце концов села с ним в лодку и закурила сигарету. Герман умел грести, но ни он, ни Маша не умели плавать. Небо было ясным и светло-голубым, и дул ветер. Волны поднимались и опадали, лизали борта лодки и раскачивали ее, как колыбель. Изредка Герман слышал какой-то хлопок, как будто в воде их подстерегало чудовище и тихо плыло вслед за ними и каждую секунду готово было опрокинуть лодку. Маша с озабоченным лицом следила за ним, давала ему указания и критиковала. Она не очень высоко оценивала его физическую форму. Возможно, она была счастлива в этот момент — но сама не верила в это.

"Гляди. бабочка!"

Маша пальцем показала на бабочку. Каким образом, ради всего святого, она так далеко улетела от берега? Сумеет ли она вернуться? Она трепетала в воздухе, летела зигзагом, и вдруг исчезла. Волны, переменчивая игра золота и теней, превращали озеро в огромную жидкую шахматную доску.

"Осторожно, скала!"

Маша сидела на корме с прямой спиной. Лодку качало. Герман стал быстро табанить. Из воды показалась скала, вся в зазубринах, острая и покрытая мхом — пережиток эпохи ледников и глетчеров, которые когда-то прорыли в земле этот водоем. Она выстояла под дождем, под снегом, в мороз и в жару. Она никого не боялась. Она не нуждалась в освобождении, она уже была свободной.

Герман подвел лодку к берегу, и они вылезли из нее. Они пошли в свое бунгало, легли в постель и накрылись шерстяным одеялом.

Машины глаза улыбались под опущенными веками. Потом ее губы начали шевелиться. Герман пристально посмотрел на нее. Знал ли он ее? Даже черты ее лица показались ему чужими. Он никогда всерьез не изучал структуру ее носа, ее подбородка, ее лба. А что происходило у нее в голове?

Маша задрожала и села."Я только что видела моего отца".

Секунду она молчала. Потом спросила: "Какое сегодня число?"

Герман подумал и сказал, какое.

"Уже семь недель, как у меня был гость", — сказала Маша.

Сначала Герман не понял, о чем она. У каждой женщины свое слово для менструаций: праздник, гость, месячные. Он был встревожен и стал считать вместе с ней.

"Да, уже пора".

"Обычно у меня без задержки. Насколько я ненормальная других вещах настолько я нормальная в этом самом. Стопроцентно".

"Сходи к врачу".

"Они ничего не смогут сказать. Слишком рано. Я подожду еще неделю. Аборт стоит тут пятьсот долларов".Машин голос стал другим. "К тому же это опасно. У нас в кафетерии работала одна женщина. Она сделала аборт. У нее случилось заражение крови, и она умерла. Ужасная смерть! А что будет с моей мамой, если со мной что-то случится? Ты наверняка бросишь ее умирать с голода".

"Только не надо мелодрам. Ты еще не умираешь".

"Жизнь не так уж далека от смерти. Я видела, как умирают, я знаю".

7

На ужин рабби приволок новый куль острот; его запас анекдотов казался неистощимым. Женщины хихикали. Студенты-официанты шумно подавали пищу. Сонные дети не хотели есть, и матери били их по рукам. Женщина, которая только недавно приехала в Америку, вернула свою еду на кухню, и официант спросил ее: "Гитлер вас лучше кормил?"

Потом все собрались в казино, в перестроенном сарае. Пишущий на идиш поэт произнес хвалебную речь Сталину и продекламировал пролетарские стихи. Актриса показала пародии на известных людей. Она плакала, смеялась, кричала и корчила рожи. Актер, игравший в еврейском варьете в Нью-Йорке, рассказывал смачные истории об обманутом супруге, чья жена прятала казака под кроватью, и о рабби, пришедшем к шлюхам, чтобы поведать им о левитах, и покинувшем их с расстегнутой ширинкой. Женщины и девушки катались от смеха."Почему мне все это так неприятно?", — спросил себя Герман. Вульгарность происходившего в казино противоречила смыслу творения, была издевательством над смертными муками тех, кто погиб в огне. Некоторые из гостей сами бежали от нацистского террора. В открытую дверь влетали мотыльки, привлеченные яркими лампами, обманутые фальшивым днем. Некоторое время они порхали по комнате, разбивались о стену или обжигались о лампы и падали на пол.

Герман оглянулся и увидел, что Маша танцует с огромным мужчиной в клетчатой рубашке и в шортах, открывавших его волосатый ноги. Он держал Машу за бедра; ее рука едва дотягивалась ему до плеча. Один из официантов играл на трубе, другой лупил по барабану. Третий дул в самодельный инструмент горшок с дырками.

С тех пор, как Герман уехал Машей из Нью-Йорка, у него не было возможности побыть одному. После некоторых сомнений он вышел, так, что Маша этого не заметила. Ночь была безлунная и холодная. Герман прошел мимо фермы. В загоне стоял теленок. Он глядел в ночь с недоумением существа, которое не умеет говорить. Казалось, его большие глаза спрашивают: где я? Зачем я здесь? С гор дул прохладный ветер. Падающие звезды летели по небу и гасли. Чем дальше уходил Герман, тем меньше делалось казино, пока не сплющилось и не превратилось в светляка. При всем своем негативизме Маша сохраняла в себе нормальные инстинкты. Она хотела иметь мужа, детей, дом. Она любила музыку и театр и смеялась над шутками актеров. А в нем жило горе, которое невозможно было смягчить. Он не был жертвой Гитлера — он был жертвой задолго до Гитлера.