Таблетка - Герман Садулаев

Да, в больших городах за каждый метр до крови бьются, уплотняют застройку, дома строят всё выше и выше, уже воздух захватывают, кто сколько сможет, до самого неба. А по долгой Руси растут и множатся только кладбища да пустоши. Закрой ладонью три-пять городов, и вся Россия – одна большая пустошь.

А что наверху – то и внизу, что снаружи – то и внутри. Над выгоревшей землёй – пустое бесцветное небо. И внутри сердца только алчная и убогая пустота.

Пустошь. Слово это запало в голову Семипят-ницкого и обдумывалось им на все лады. Ведь какое это правильное древнее слово! Именно пустошь, не пустота. В пустоте есть что-то культурно-буддистское, это вакуум и постмодернистский изыск. А пустошь – она исконна. Она как языческое божество. Мокошь… Пустошь… Божество пустоты.

И потом, пустота – это просто пустота. Она и была пустотой, изначально. Перманентно ею же и остаётся. Пустота – это холодная безысходность. Мудрая, как китаец или индус. Вечная и безразличная.

Пустошь же не такова. Она тепла и печальна! В ней былое, минувшее. Пустошью зовут место, где колосились хлеба, стояли крепкие дворы, сады разрастались. А теперь вот погорело всё, высохло, заросло бурьяном, покинуто, брошено. Лишь старый алкоголик ковыряет зачем-то бугорок: то ли вдруг решил посадить подсолнух, то ли сдохшего пса закопать.

Или пустыня. Тоже не то. Это песок, ветра, белая верблюдица везёт Пророка, мир Ему, из Мекки в Медину или из Медины в Мекку, в общем, везёт Пророка, а с Ним спасение человечеству.

Может, плохо, что земля пуста, но пустое нужно, потому что пустое – это то, что может вместить. Но и пустое у каждого своё.

Для китайца весь мир – пустота. Дольче с габаной ли на штаны пошитые в подвале наклеить, с «тойоты» ли дизайн одноразового автомобиля слизать – нет ничего святого. Все есть пустота, и пустота – это дао. Пустота – внутренняя сущность вещей. А любая форма – это только наклейка на пустоте, предопределяющая восприятие для наших обманчивых чувств. И какой тут может быть копирайт, какая в жопу защита товарных знаков?

Для араба весь мир пустыня. И похер ему, что здесь вообще-то живут люди, которые понастроили города и проложили дороги, имеют то, что они считают цивилизацией и культурой. Все дикари, язычники, а араб один едет, красивый, на белой верблюдице, с мешком нефтеденег в одной руке и автоматом Калашникова в другой, везёт учение Пророка, мир Ему, либо спасительную смерть, на выбор, блуждающим во тьме неверным.

Европеец, тот пустоты не любит. Он её застроит, разметит, поделит, занесёт в кадастры, и глядишь – вроде уже и не пустота! Хотя пустота ведь. Всё равно пустота.

Ну а русский, тот, если где живёт, значит, там пустошь. Пустошь – естественный ландшафт российского народа. И любой иной ландшафт скоро под ним превращается в любезную сердцу пустошь. Даже в квартире можно такую пустошь устроить.

Потому что сидя на пустоши так натурально получается размышлять о тщете.

Вот они, обломки империй, былая слава царств, а теперь что? Тщета! Из пустоши вышли, в пустошь войдём, пустые изнутри и снаружи.

Тут, казалось бы, надо задуматься об освобождении из пут материального мира, но для этого нужна пустота. А на пустоши сидя думаешь: что все пути? Ходили многие да посрывались, упали в пропасть. Та же тщета!

А «если в пропасть не пасть, всё равно – умирать от отравы»1

Илья Кормильцев («Наутилус Помпилиус», песня «Бриллиантовые дороги»).

И наливает себе отраву в стакан. Всё есть путь, всё дао, вот и стакан – дао по-русски. И пьёт отраву. И мнит себя бредущим по бриллиантовым дорогам, а потом срывающимся в чёрную пропасть.

Говорят, что это и есть особый русский путь. Русский путь к Богу. Через пустошь…

И правда. Ведь любая дорога ведёт к Богу.

Максимус вспомнил изречение то ли Блаватской, то ли Рериха, которое они, может быть, выдавали за перевод стиха из Упанишад или чего-то вроде: все горные дороги ведут к Богу, обитающему на вершинах.

Римляне думали, что все дороги ведут в Рим.

А Бхактиведанта Свами говорил своим ученикам, что если они сядут на поезд в Калькутту, то никак не смогут приехать в Бомбей.

Это смешно и верно. Но, пожалуй, и другое правда: любая дорога ведёт к Богу.

Вот только ходить по ней можно в обе стороны.

Семипятницкий ехал медленно, жалея подвеску автомобиля, которой действительно грозила опасность на дороге, испещрённой рытвинами и ухабами. Миновал развилку с круглосуточным рыбным рынком, кафе, гостиницей и постом ГИБДД, взял вправо и встал на дорогу к Старой Ладоге. Когда он добрался до села, было уже темно.

Белые ночи ещё не лишились своих календарных прав, солнце садилось поздно, и долго воздух был светлым, белёсым, когда часы уже означали тёмное время суток. Но в это странное время темнота наставала вдруг, негаданно. Темень словно накрывала мир плотным беззвёздным колпаком и была тем чернее, чем скорее исчезала снова, в зарницах раннего утра.

Максимус проехал по селу, растянувшемуся вдоль по руслу реки Волхов, по правому берегу. Остановился у гостиницы на маленькой площади. Площадь была безлюдна. Припарковав автомобиль, Мак-симус вошёл в тёмную дверь и поднялся на второй этаж по лестнице с резными перилами. Дверь в гостиницу была закрыта, и Максимус вызвал дежурную, коротко нажав на звонок.

От дежурной он узнал, что номер стоит полторы тысячи рублей, но свободных мест нет. Комнаты бронируют за месяц: много приезжих, туристов и паломников к монастырю и церквам Старой Ладоги.

Семипятницкий поехал дальше, до самого окончания села, где развернулся и направился вспять. Свернув на одну из второстепенных дорог, он добрался до монастыря. Монастырь был закрыт и тёмен. Перед воротами – удобная заасфальтированная парковка на несколько десятков мест. Пара легковых автомобилей спала в ночи, около третьего толклись молодые люди: динамики оглашали округу песней про девочку-студентку, сладкую конфетку, нарушая духовное благолепие. Плюнув в сердцах, Максимус поехал ещё дальше назад, к въезду в село.

Вторая дорога направо была узкой, круто забирала вверх и приводила на лужайку к старой часовне или церкви – в архитектуре культовых сооружений Максимус был не силён. На лужайке его громким мяуканьем встретила кошка, по видимости, главная смотрительница храмового сооружения. Максимус пожалел, что не купил копчёной рыбы на рынке у развилки. В багажнике нашлась только творожная масса с шоколадом, кошка не стала привередничать, приняла пожертвование с благодарностью. Немного поев, киска, громко крича, повела Семипятницкого на экскурсию, показав спуск к Волхову и стриженый луг за церковью. Животному Максимус умилился, так как кошек вообще любил, а эта ещё и выказывала свою святость и благочиние.

Погладив громкую кошку, Максимус пространными словами распрощался с ней и, сев в машину, осторожно спустился к трассе. Совсем недалеко оставалось до въезда в Старую Ладогу, где у излучины реки высились куполовидные холмы.

Курганы Старой Ладоги

Правильно они называются «сопки» от русского слова «насыпать». Курган же – название позднее, тюркское.

Машина осталась на обочине трассы, по которой едва раз в полчаса проезжал, ворочая глазищами фар, запоздалый автомобиль. Семипятницкий вошёл в травы и по глинистой тропе забрался на верхушку большего кургана. И взглянул на мир от дороги.

Дыхание его застыло в груди, голова закружилась. Великолепие увиденного пейзажа ослепило и лишило способности двигаться. Тёмная полированная гладь Волхова была недвижна и отражала уже взошедшую луну, звёзды и само небо в его бездонности, отчего река и сама казалась глубиной в миллиарды световых лет. Дачи и домики на другом

берегу ласкали тёплыми огоньками. Деревья и кусты трепетали на лёгком ветру, как клочки пуха чёрного лебедя, свист крыл которого, казалось, ещё слышен в летней ночи.

Несколько минут, а может, и дольше, Максимус не мог пошевелиться, затем сел прямо на поросшую травой землю. Он закрыл глаза, не в силах вынести такой красоты. А когда открыл…

Сам Максимус, вспоминая позже о своём видении, склонен был объяснять его флэш-бэком. Такое случается от наркотиков. Вы ничего не принимаете уже несколько дней, недель или даже месяцев – и вдруг, совершенно внезапно и в самой неподходящей ситуации, вас накрывает натуральный приход. Розовых таблеток Максимус в тот день не глотал, но, видимо, остаточного эффекта хватило на порядочную галлюцинацию.

Открыв глаза, Максимус увидел тот же пейзаж. Но, вместе с тем, как будто бы и не тот. Волхов был шире, вода подходила к самому основанию кургана. Стали другими очертания деревьев и огни домов. Но главное.

Люди. Даже в ночное время их было много. Там плыла по реке ладья с парусом, здесь рыбачьи лодки качались у берегов. Люди смеялись, переговаривались, с нескольких сторон слышны были тягучие песни, всплески снастей, а то и стук молота о наковальню. Максимус завертел головой.