Сотрудник ЧК - Александр Лукин

Чинная толпа обывателей преобразилась на глазах. Арестованным кричали:

— Попались, сволочи, большевики проклятые!

— Кончилось ваше царство!

— К стенке их!

— Дайте их нам, мы сами рассудим!..

Толстая женщина в розовом капоре, встряхивая рыхлыми щеками, пронзительно выкрикивала одно и то же слово:

— Мерзавцы, мерзавцы, мерзавцы!..

Фронтовики затравленно озирались. Один был высокий, рябой, обросший черной щетиной; другого Лешка знал: он видел этого низкорослого быстроглазого солдатика в Союзе фронтовиков. Сейчас тот шел согнувшись, припадая на левую ногу, и поминутно сплевывал на землю красную слюну из разбитого рта. Кто-то сшиб с него папаху, мокрые волосы челкой упали на лоб, и от этого он казался совсем мальчишкой. Штатский как-то по-птичьи, рывками, вертел головой и жалобно бормотал:

— За что, люди добрые? За что караете! Посмотреть только залез на тот чердак, святой истинный крест, посмотреть… Помилуйте, голубчики, невиновный я!..

На углу Суворовской и Потемкинской арестованных поставили лицом к стенке. Шагах в десяти от них построилось отделение немецких солдат.

В толпе нашлось несколько сердобольных. Делегация, состоящая из учителя гимназии Чумичина, какого-то заезжего студента и длинноносой энергичной дамы, обратилась к немецкому офицеру, прося помиловать штатского парня. Ведь могло оказаться, что он и действительно ни при чем.

Офицер с недовольным видом подошел к нему,

— Zeige die Hende![2]

— Руки покажи, — перевел студент.

Плохо понимая, что от него хотят, парень протянул руки. У него были плоские ладони, покрытые задубевшими буграми мозолей; чернела въевшаяся в кожу металлическая пыль. Парень был рабочим, и этого оказалось достаточно…

Офицер пожал плечами, как бы говоря: «Ничего нельзя сделать, господа», — и крикнул солдатам:

— Achtung![3]

Лешка не стал больше смотреть. Работая локтями, он вырвался из толпы и бросился прочь от этого места. Когда раздался залп, ему показалось, что это в него, в голову, в грудь, в самое сердце ударили пули…

Он остановился только на Купеческой, где было тихо и пустынно, как в прежние дни.

В доме на Купеческой, как впоследствии узнал Лешка, находился херсонский подпольный губком партии. Высокая молчаливая хозяйка, которой Лешка сказал пароль, отвела его в просторный подвал. Здесь было человек пять. Некоторых Лешка встречал и раньше на митингах и в штабе фронтовиков.

С ним разговаривал узкоплечий, большеносый человек. Расспросив Лешку о Силине, он сказал, что ночью губком будет переправлять через Днепр в плавни застрявших в Херсоне партизан. В рабочий поселок, что в Военном Фортштадте, придут баркасы из Голой пристани. Туда и надо пробраться, когда стемнеет. На прощание он просил передать Силину привет от Захара— так его звали.

Лешка возвращался на Кузнецкую прямиком, минуя центр, В городе было по-прежнему оживленно. Издалека доносилась музыка — на Суворовской открылись кафе… То и дело навстречу попадались немецкие патрули. На одном из перекрестков немцы обносили колючей проволокой недавно вырытый окоп, в котором был установлен пулемет. Время склонялось к вечеру. Над городом плыли облака, и цвет у них был багрово-красный…

Перед тем как надолго покинуть Херсон, Лешке пришлось еще раз побывать в родном доме, чтобы взять в дорогу шинель.

Поздно вечером, оставив Силина дожидаться во дворе, он тихонько постучался в дом…

Снова плакала Екатерина, снова умоляла Лешку остаться и, обхватив руками шею, вымочила слезами его гимнастерку на груди. Лешка гладил ее по волосам, по теплой вздрагивающей спине и сам готов был заплакать. Ему было до боли жалко сестру, жалко оставлять ее, такую слабую, беспомощную, совсем одну с Глущенко.

Они стояли в кухне и разговаривали шепотом, чтобы не привлечь его внимания, но он все-таки услышал и ввалился в кухню, с грохотом опрокинув дверью мусорное ведро.

— А-а, пришел большевик! — протянул он, останавливаясь у порога. — Явился все-таки!

Щекастое его лицо расплылось в ехидной улыбке. Губы сально лоснились За дверью виднелась стоявшая на столе бутыль с водкой. У Глущенко был праздник.

— Пришел! Нашкодил, нагадил и пришел! Спрятаться здесь думаешь? А?

Екатерина испуганно смотрела на брата. Едва сдерживаясь, Лешка ответил:

— Я уйду, не беспокойтесь!

Глущенко захохотал:

— Уйдешь, как же! К немцам в пасть! Они тебя проглотят со всей твоей большевистской требухой… — Он хлопнул себя по выпуклому загривку: — Вот ты куда уйдешь! Ко мне на шею! Все сюда лезут, все! Лезьте, Глущенко выдержит! Глущенко добрый! Небось, когда до тебя была нужда, увильнул, а как до своей шкуры дошло, приполз: спрячьте, мол, боюсь!

— Пашенька! — простонала Екатерина.

— Что — Пашенька? Что — Пашенька, я спрашиваю! Неправда? Он возле начальства отирался, а мне пришлось окопы рыть для всякого быдла! Вот он какой, родственничек!.. Слушай, ты, папин сын! Я тебя пущу, так и быть, за ради Катерины пущу… Но ты, паршивец, навсегда запомни, кто тебе жизнь спас! И чтоб тихо у меня, никаких большевистских штучек! Чтобы в доме нишкнуть!

— Плевал я на твою помощь! — проговорил Лешка. — Вот так, видишь! — И плюнул в угол.

— Что-о?! — Глущенко отшатнулся, хлопнул ртом, ловя воздух.

Едва удерживаясь от желания сунуть кулаком в ненавистное лицо зятя, Лешка заговорил тихо, звенящим от напряжения! голосом:

— Плевал я на твою доброту! Вот она где у меня сидит! Давно бы ушел от вас, да Катю было жалко… Век бы тебя не видеть, холуй ты, немецкая шавка!

Все, что накипело, все, что давящим тяжелым комом скопилось за последнее время в потрясенной Лешкиной душе, он вышвыривал сейчас в оторопело распахнувшиеся глазки Глущенко. Он выбирал самые грязные слова, и ему казалось, что он говорит их не одному Глущенко, а всем тем людям, с которыми тот шлялся сегодня по Суворовской. В голове мелькало: «Что я делаю! Ведь Кате жить с ним!» Но он не мог остановиться.

— Я сейчас уйду, но ты знай: я вернусь еще! Если ты Катю обидишь, я тебя где хочешь найду! Хоть под землей! Все ответите, и ты, и вся ваша шайка! Понял? Прощай, Катя!

Лешка сорвал с крючка шинель и, откинув носком ботинка подкатившееся ему под ноги мусорное ведро, вышел, хлопнув дверью.

Уже на крыльце он услышал, как в голос заплакала Екатерина и заорал пришедший в себя Глущенко.

— Чего вы там расшумелись? — спросил Силин.

— Так, ничего, — тяжело дыша, ответил Лешка. — С зятем говорил… Попрощались… Теперь все…

Снова пригодилось Лешкино знание города. Он вел Силина путями, известными только херсонским мальчишкам. Город был темен и тих, но почти на каждой улице расхаживали немецкие патрули. Приходилось петлять, возвращаться назад и искать дорогу.