Только одна ночь - Анатолий Сульянов

Жили в оставленной красноармейцами землянке; за дровами в лес ходил Толя, пилил, колол… Трудно было с харчами; запасов муки и картошки хватило ненадолго, картошка, оставшаяся в подполах домов, либо сгорела, либо вымерзла. Бабушка Варвара почти не вставала с нар, мать почернела лицом, больше сидела и молча плакала. Толя держался из последних сил. Сляжет он — некому будет дров наколоть, печь разжечь.

Вскоре совсем кончилась мука, картошки осталось едва-едва на семена. Толя стал чувствовать усталость после первых шагов, кружилась голова, часто поташнивало. Соседи как могли помогали Скорняковым, делились последним, но и у них лишнего не было.

На следующий день, возвращаясь из леса с санями, полными хвороста, Толя вдруг почувствовал, что силы покинули его; подъем из лесного оврага оказался крутым, тащить тяжелые сани с каждым шагом становилось труднее. Выручали только частые остановки и длительный отдых. Темнота подгоняла, но вскоре Толя убедился, что засветло из лесу ему не выйти. Он испугался, что может заблудиться: дорога засыпана снегом, поди определи, где дорога, а где просто просека.

После очередного отдыха Толя с трудом поднялся с саней, огляделся — в темноте что-то мелькнуло и тут же, как ему показалось, притаилось в густом ельнике. Гулко забилось сердце, отдаваясь в висках. Волк? Ноги не держали совсем; он присел возле саней, не сводя взгляда с темнеющего ельника. Осторожно выдернул изогнутый сук, переложил в правую руку — на всякий случай, вместо оружия.

Темнота густела, все труднее было различать отдельные деревья, все слилось в сплошной мрак, словно вокруг стояли толстые, высокие стены. Озноб охватил мальчишку, и он, стуча зубами от страха, с трудом поднялся и потянул сани. Страх заставлял ежеминутно оглядываться, шагать приходилось медленно, опираясь на сук, экономя силы. Возле густого ельника, подступившего к стежке, остановился, отдышался, но садиться не стал; а сядешь, потом и не встанешь, да и уснуть можно, тогда, считай, все пропало — уснешь на морозе и не проснешься.

Он тянул сани, напрягаясь всем телом, вертел головой, ожидая, что кто-то вдруг выскочит из темноты и бросится на него, дышал тяжело и шумно. После небольшого подъема остановился, припал к возку грудью, расслабился; долго успокаивал дыхание, водил рукой по заиндевелым бровям и ресницам, очищая лицо от изморози; поднялся с трудом и потянул веревку из последних сил. Сделав десятка два шагов, снова останавливался, долго отдыхал, распластавшись поверх сухих сучьев. Болели ноги, плечи, спина. Поднимался, когда начинал мерзнуть. Шел, шатаясь из стороны в сторону, хватал воздух открытым ртом, чтобы как-то утихомирить беспокойно стучавшее в груди и висках сердце…

Возле землянки, когда увидел знакомый лаз, силы покинули его, и он, изнемогая и обливаясь потом, едва не потеряв сознание, сполз по крутой лестнице…

Ходить в лес у Толи сил больше не было, и, чтобы хоть как-то протопить «буржуйку», он собирал из-под начавшего таять снега сучья, обломки досок, щепки возле землянки, боясь отойти дальше. Упадешь и не встанешь. И не докричишься, люди, словно кроты, зарылись в землю. Ползал на коленях, разгребая саперной лопаткой подтаявший снег, собирал в ведро щепки и уползал в землянку.

Как-то утром, когда первые лучи мартовского солнца пробились сквозь закопченное маленькое оконце в остывшую за ночь землянку, сидевшая на нарах мать всплеснула руками и ахнула:

— Сыночек милый, кровинушка ты моя… — Она обессиленно обняла его негнущимися руками, прижала голову к груди и принялась гладить густые, слежавшиеся волосы. — Что же нам делать, родненький ты мой? Опух ты от голодухи, совсем опух…

Толя огляделся и увидел, что ноги его действительно неестественно округлились, будто налились, руки едва сгибались, пальцы стали похожими на морковь-каротель. Он с трудом сполз с нар на ледяной пол, взял валенок. Распухшая нога в обувку не лезла.

— Возьми нож и разрежь голенища, — послышался глуховатый голос матери. — Мы в тридцать третьем году так делали, когда пухли от голода.

— Хорошо, мама, хорошо, — вымученно улыбнулся Толя и, взяв армейский тесак, разрезал оба валенка по щиколотку. Надел их и тут же присел — ноги не держали.

— Осторожнее, сынок, — сказала мать. — Потихоньку, полегоньку, не торопись, береги ноги. Бог даст, доживем до тепла, а там и полегчает. Щавель пойдет, из крапивы щей наварим, из лебеды лепешек бабушка напечет.

Она смотрела на сына и не узнавала. «Вытянулся парень. Лицо-то уже и не детское, взгляд как у взрослого, пристальный, мужской. Хоть бы уберечь его. А как? Вот сколько детишек-то умерло от холода да от голода. Немец проклятый все забрал, до последнего зернышка, весь скот в Германию угнал…» Она еще долго проклинала «фашиста проклятого», вспоминала довоенную жизнь, которая теперь казалась такой светлой…

Весна была ранняя. Люди разбрелись по полям в поисках щавеля, крапивы, лебеды. Закурились печки-времянки, разнося по селу вкусный запах щей, сваренных из крапивы, приправленных горстью прогорклой муки, добытой на сожженном немцами элеваторе… Мать изо всех сил старалась подкормить сына — ему шагать за плугом на картофельном колхозном поле.

Пахать Толю научил отец, ему, первому среди мальчишек, была доверена раненная в ногу красноармейская лошадь. Покорная и трудолюбивая, она сразу привыкла к пареньку, доверчиво и ласково клала голову на его по-детски узкое плечо. Толя водил лошадь в лишь ему одному известные места возле болота, где трава появлялась, как только сходил с песчаных пригорков снег; пока лошадь щипала первую зелень, он по-крестьянски неторопливо чистил щеткой и скребницей ее впалые бока, покатый круп, тонкую шею. Припадая на раненую ногу, лошадь передвигалась ближе к подлеску, смачно хрустела травой, довольно фыркала…

12

3 часа 1 минута 57 секунд. Время московское.

Размышления Скорнякова прервал телефонный звонок — Прилепский доложил обстановку. По данным разведки, «противник» ведет перегруппировку войск, дозаправку авиации, и потому налет начнется не скоро. Что ж, можно выйти на свежий воздух, мозги проветрить, поразмышлять.

Снова зазвонил телефон. Скорняков снял трубку и, с трудом узнав из-за помех голос члена Военного совета Снежкова, сообщил ему обстановку, рассказал о принятом решении, о предполагаемых дальнейших действиях, ответил на многочисленные вопросы. «Беспокойный человек, — подумал он. — Всегда с людьми, всегда там, где трудно. После партактива сел бы на поезд и — домой. Нет же, узнал о тревоге и — на КП части. Переживает, чтобы ни одна цель не осталась учебно не обстрелянной, обзвонил, говорит, все политорганы».

Скорняков поднялся по лестнице к связистам, послушал на ходу метеоролога о прогнозе погоды, отмахал последние девять ступеней, отдал честь часовому и вышел на улицу. Его догнал Лисицын, хотел что-то сказать, но, видимо, раздумал, и они молча пошли по широкой, уложенной плитами, тропе. На расстоянии пятнадцати — двадцати шагов за ними неотступно следовал начальник КП.

Небо на востоке начало сереть; среди густых листьев деревьев и кустарников все настойчивее шевелились и попискивали ранние птицы, откуда-то доносился отрывистый лай одинокой собаки, шум запоздалой автомашины. Все эти редкие звуки не нарушали ночного безмолвия. По-летнему глубокая тишина вызывала у Скорнякова внутреннее беспокойство, не давала ему отключиться от приглушенного шума командного пункта, забыться на какое-то время о налете. Он все отчетливее сознавал необходимость безотлучно находиться там, среди расчета КП, и через четверть часа заспешил назад, на свое рабочее место.

В зале висел полумрак: начальники родов войск, направленцы, офицеры штаба и политработники находились на своих местах. На электронном табло высвечивалась воздушная обстановка. Всмотревшись в табло, Скорняков приятно удивился — все, что нужно было знать о «противнике», о своих войсках, о возможных вариантах боевых действий, — все было отражено в полном объеме. «Наверное, оттого так бодро вышагивает Лисицын», — подумал Скорняков, удивляясь и необычной походке, и веселости во взгляде, и красивым театральным жестам; все, казалось, утверждало его главную мысль: «Сделано все возможное. Сбоев в работе АСУ нет, программы для ЭВМ отработаны. Командуйте и распоряжайтесь!» Что ж, хорошо, когда у заместителя такое настроение».

Лисицын и в самом деле был доволен и людьми и оборудованием; расхаживая позади ряда АРМов, он ощущал на себе взгляды десятков людей, чувствовал их кожей, и это внимание распаляло его еще больше, наполняло нескрываемым самодовольством и радостью. Единственное, что могло беспокоить Петра Самойловича, — отношение людей к «Сапфиру». Новое требовало к себе постоянного внимания, точности и аккуратности в работе. А у некоторых пока еще отношение к АСУ как к обычной связной радиостанции: дал триста восемьдесят плюс-минус пятнадцать вольт и пошел на перекур. Здесь требуется за каждым микровольтом смотреть, за каждым ТЭЗом[1] — контрольная сигнальная лампа. И все это прошло через него, Лисицына. Особенно досталось в прошлом году, когда АСУ устанавливали, когда шла отладка ее многочисленных блоков. Приходилось то торопить бригады монтажников, то звонить в КБ, согласовывая сроки контрольных, предпусковых испытаний различных систем и блоков, то тормошить связистов, добиваясь от них устойчивости и надежной связи с радиолокационными подразделениями… Ему, а никому другому звонил сам главком и тоже торопил («Расшевеливайте этих сонных мух из монтажных бригад, гоните в шею бездельников, звоните прямо замминистра!»). Ходом наладки АСУ интересовались из ЦК и Совмина. Фамилия Лисицына на какое-то время стала в документах впереди главного конструктора «Сапфира» (тот свое дело сделал), и, когда обсуждали список на госпремию, участники совещания поддержали его кандидатуру.