Разговоры с Пикассо - Брассай

БРАССАЙ. А как вы попали в Экс-ан-Прованс?

КАМУАН. Волею случая городом, где я должен был проходить свою трехлетнюю военную службу, оказался Экс-ан-Прованс… Я приехал туда под вечер и был страшно взволнован. Наконец-то я попал в город Сезанна! «Мне надо немедленно видеть этого человека», – сказал я себе. Я был тогда наивен и полагал, что любой житель Экса укажет мне его адрес. Но его никто не знал, а ведь я опросил человек двенадцать! И угадайте, кто помог мне найти его дом? Местный священник!

И я прямиком направился туда. Но мне не повезло: мэтра не оказалось дома. Меня попросили подождать: он должен был скоро вернуться. Я просидел минут пять – они показались мне долгими часами. Потом я вдруг подумал, что своим неожиданным приходом могу причинить художнику беспокойство и тем самым лишу себя шанса подружиться с ним. При этой мысли меня обуял такой ужас, что я бежал оттуда без оглядки…

Однако не успел я отойти от его дома, как уже пожалел и о своем необдуманном поступке, и о своей трусости. Я был как помешанный… Все шел и шел куда глаза глядят, но волнение не проходило. Я то удалялся, то снова приближался к этому скромному жилищу, которому присутствие Сезанна придавало необычайную притягательность… Проболтавшись вот так несколько часов, я в конце концов ощутил неукротимое желание вернуться туда. И не мог с ним совладать! Когда я постучал в дверь, сердце мое бешено колотилось. Из окна высунулась голова самого художника: он был взбешен тем, что его беспокоят в столь поздний час, но вид молодого наглеца в военной форме возбудил его любопытство… Было одиннадцать часов, и он уже лег спать. Ворча и ругаясь, Сезанн спустился, открыл дверь и посветил мне в лицо керосиновой лампой. В ее тусклом свете наши взгляды встретились в первый раз. Я пробормотал что-то невнятное… Он пригласил меня войти. По лестнице я поднимался за ним… На нем был колпак, ночная сорочка свешивалась на брюки. Не успел он поставить лампу на стол, как тут же воскликнул: «Поглядите, как это прекрасно! Желтый абажур на синем фоне! Он же просто просится на холст! Но что вы хотите, искусственное освещение полностью меняет оттенки цветов. Поэтому я никогда не пишу ночью, да и картины ночью смотреть нельзя…»

Я, запинаясь, пытаюсь выразить ему свое восторженное отношение к его творчеству. Он держится очень мило, просит заходить и даже приглашает на завтра обедать. Представьте мою радость, мое волнение… Ободренный этим приемом, я отважился принести ему несколько своих небольших работ. Сезанн их внимательно рассмотрел и воскликнул: «Да это же очень хорошо, молодой человек! Вы должны составить мне протекцию в Париже…»

БРАССАЙ. А вы, господин Камуан, никогда не пробовали записывать свои беседы с Сезанном, как это делал Эмиль Бернар? Он Сезанна не понимал, но то, что он пересказал из их разговоров, – интересно и очень верно.

КАМУАН. Увы, нет! О чем очень жалею… Но у меня хорошая память, и я помню многое из наших бесед… Вот, например, загадочная для меня фраза: «Мне очень нужен такой человек, как вы…» Он сказал мне это во время одной из воскресных встреч. И потом много раз повторял то же самое. Что он имел в виду? Я так и не понял, сколько ни ломал себе голову. Теперь я думаю, что, живя в одиночестве, не доверяя людям, которые, по большей части, смеялись над ним и его живописью, он испытывал потребность довериться кому-то, кто бы его понимал. Однако удивительная вещь: эта фраза, которую он сказал мне, когда мы были одни, фигурирует и в книге Жоашена Гаске, поэта из Арля, – книге объемистой, но, на мой вкус, слишком романтичной и напыщенной. Видимо, упомянутую фразу автор тоже слышал от Сезанна, откуда следует, что эта мысль не давала художнику покоя…

БРАССАЙ. Но, уехав из Экса, вы долго с ним переписывались…

КАМУАН. К сожалению, у меня мало что сохранилось от той переписки! Я имел неосторожность дать на время целую пачку этих писем Гийому Аполлинеру. С тех пор я их больше не видел. Они окончательно потеряны: Аполлинер их не публиковал, хотя и собирался. Среди них была и копия моего первого письма Сезанну, я написал его после отъезда в Авиньон. Я уже не очень хорошо помню. Наверное, в нем я выражал ему свою благодарность. Во всяком случае, в конце я писал, что в «Маяках» Бодлера не хватает еще одной строфы. Я так любил это стихотворение, что не нашел ничего лучше, чтобы воздать хвалу Сезанну, как соединить свое восхищение мастером из Экса с шедевром Бодлера. Я и сейчас так думаю. Мне кажется, что о живописи никогда не было написано ничего более прекрасного.

И Шарль Камуан, между сыром и фруктами, прочитал нам его, строчку за строчкой:

Река забвения, сад лени, плоть живая, —О Рубенс, – страстная подушка бренных нег,Где кровь, биясь, бежит, бессменно приливая,Как воздух, как в морях морей подводных бег!

О Винчи, зеркало, в чьем омуте бездонном…

Ватто, вихрь легких душ в забвенье карнавальномБлуждающих, горя, как мотыльковый рой…

Вот крови озеро; его взлюбили бесы,К нему склонила ель зеленый сон ресниц:Делакруа! Мрачны небесные завесы;Отгулом меди в них не отзвучал фрейшиц…

И эту великолепную заключительную строфу:

Поистине, Господь, вот за твои созданьяПорука верная от царственных людей:Сии горячные, немолчные рыданьяВеков, дробящихся у вечности твоей! [34]

КАМУАН. Сезанн, как мне показалось, был польщен и взволнован моим письмом. Видимо, осознавая собственную ценность, он не посчитал мою похвалу ни неуместной, ни чрезмерной. Как будто до него донеслось извне эхо его собственного внутреннего убеждения в том, что он – великий художник своего времени. Он ответил мне без промедления.

БРАССАЙ. Вы только что сказали, что адрес Сезанна вам дал священник Экса. Сезанн был религиозен?

КАМУАН. Религия для него – вещь совершенно особая. Да, он регулярно ходил на воскресную мессу, но делал это автоматически, по привычке. «Я делаю это из соображений гигиены!» – объяснял он мне с хитрой улыбкой. А духовенство он не любил. Священников называл педиками.

Среда 17 ноября 1943

Удивительное дело: сегодня – ни одного посетителя. Я заново снимаю некоторые скульптуры.

ПИКАССО. Как, вы их переснимаете?

БРАССАЙ. Да. Сегодня освещение лучше, чем в прошлый раз.

ПИКАССО. Вот и я такой же… Я часто говорю себе: «Это еще не то. Ты можешь лучше… Редко случается, что я не пытаюсь переделать уже сделанное… И притом не один раз… Иногда это становится настоящим наваждением… С другой стороны, зачем тогда и работать, если не для этого? Чтобы выразить что-то как можно лучше? Надо всегда стремиться к совершенству… Разумеется, это слово для нас приобретает несколько иной смысл… Для меня оно означает: от картины к картине двигаться все дальше, все глубже…

В прошлый раз, в присутствии Этьена и его матери, мне было неудобно говорить с Пикассо о рисунках мальчика. Сегодня утром я принес маленькую гуашь «Три мушкетера», которую юный художник написал, когда ему было семь лет. Он посчитал ее неудачной, порвал и бросил в корзину, а я подобрал и склеил…

ПИКАССО. Это настоящий перл… Малыш, которого вы ко мне привели, просто чудесный… Мне редко доводилось видеть такую мощь, мастерство и талант, которые бы проявились в таком возрасте… На меня он произвел большое впечатление… Видно, что образы преследуют его, мучают… Но сколь бы удивительны ни были его рисунки, этот дар ему не принадлежит… В отличие от музыки, в живописи вундеркиндов не бывает… То, что обычно принимают за раннее проявление гениальности, бывает присуще лишь гениям детства… И по мере взросления этот дар исчезает бесследно. Возможно, этот ребенок со временем станет художником и, может, даже великим художником. Но ему придется все начинать с нуля… Что касается меня, то в детстве я такими талантами не обладал… Мои первые попытки никогда не попали бы на выставку детского рисунка… Детской неуклюжести, наивности в них практически не было… Я довольно быстро проскочил период этого чудесного видения… В возрасте этого парнишки я рисовал в академическом стиле… Сегодня такая кропотливость и правильность меня пугает… Мой отец был учителем рисования, и, вероятно, это он раньше времени толкнул меня на этот путь…