Эмиграция, тень у огня - Дина Ильинична Рубина

class="p1">— Здравствуйте, Ляля, — сказала я. — Что поделывает Яша?

— Яша ушел в милуим[2], — проговорила Ляля трагическим тоном, и это звучало как «Яша ушел в монастырь…».

В дверь позвонили, я открыла. На лестничной площадке стоял человек в маске, в красном, торчащем дыбом парике. У ног его в плетеной корзине шевелились, дышали, подрагивали влажными лепестками розы невиданно прекрасного персикового цвета.

— Хаг самеах! — сказал он, переминаясь с ноги на ногу и протягивая какую-то квитанцию. — Вот тут распишись.

— В чем дело? — спросила я, не в силах оторвать глаз от этих роз. — Что это? — и механически расписалась.

— Это твой мотэк тебе послал, — сказал рассыльный, отдавая мне копию квитанции.

Я представила, сколько может стоить эта корзина, и сколько дней (неделю?) можно жить на эти деньги, и задохнулась.

— Он что — спятил?! — крикнула я по-русски. Рассыльный сбегал уже вниз. — Я работу потеряла! — заорала я по-русски, не в силах сдержаться.

— Хаг самеах! — крикнул опять рассыльный снизу…

Я подняла корзину, из которой тяжелой, избыточно-сладкой волной ударил мне в лицо запах роз, и зашла в квартиру.

Минут десять металась по комнате, терзая ворот свитера и рыдающим голосом выкрикивая оскорбительные и стародавние обвинения в адрес моего мужа.

Наконец обмякла и увидела, что до сих пор сжимаю в кулаке копию квитанции. Развернула ее и — о, этот проклятый, такой естественный для ребенка, такой мучительный для сорокалетнего человека процесс узнавания букв чужого языка, и складывания их в слова — прочла наконец-то адрес — наш, и имя получателя: Шо-ша-на Ро-зен-таль…

Прежде чем я что-то поняла, я успела еще со старательностью тупого ученика прочесть приписку на обороте квитанции: «Роза моего сердца, хоть мы расстались год назад…»

Я охнула, выскочила на балкон в дурацкой надежде, что рассыльный еще не уехал, как будто он мог стоять под балконом и пережидать мою получасовую истерику. Потом вернулась в комнату и аккуратно поставила чужую корзину с цветами повыше, на шкаф.

В эту минуту я вдруг ощутила: тут принято писать «всем существом», но точнее сказать «всем телом» — всем телом я ощутила, что меня-то, в сущности, и нет… Так, болтается нечто в пространстве этой страны, этого города, этой чужой квартиры с чужим телефоном, в которой как бы продолжают жить реальные люди с реальной фамилией Розенталь…

И впервые за все эти месяцы эмиграции, войны, тягучих ночных сирен, безденежья и крушения идиотских надежд — впервые! — меня потряс ужас такой разрывающей силы, что на секунду я физически ощутила, как рука некоего вселенского хирурга вынимает, вытаскивает, высвобождает мою парализованную бездонным ужасом душу из никчемного обмякшего тела…

Долго звонил телефон. Не помню, когда я сняла трубку.

— Дорогая моя! — с чувством проговорил пьяный теплый баритон Гриши Сапожникова. — Дорогая моя, я звоню, чтобы поздравить тебя с нашим великим, нашим радостным праздником Избавления!

По интонациям его одинокого, даже в трубке, голоса чувствовалось, что Цви бен Нахум уже набрался, как Всевышний ему велел.

— И в этот день, дорогая моя, в этот необъятно прекрасный день… — Он поднял голос до высот проповеди. — …когда Господь в который раз отпиздил Амалека!..

В этом месте голос его сорвался, мы одновременно заплакали в трубки, и минуты две поочередно всхлипывали. Наверное, он сидел один в своем бомбоубежище, и ему, как и мне, некого было стыдиться.

— Тебе есть где спать сегодня? — спросила я растроганно. — Приходи к нам спать.

— Спасибо, не беспокойся, — сказал он, судя по звукам, высмаркиваясь. — На сегодня меня берет к себе Мара Друк…

И после крошечной паузы добавил:

— Ничего, все наладится… Все наладится, к чертовой матери!

Я вышла на балкон. Внизу по зеленому косогору бродил чокнутый Левин папа в противогазе. Я узнала его по дырчатой авоське в руке. Он поднял противогазью харю и крикнул мне приятным баритоном:

— Из России?

— Леву Рубинчика знаете? — продолжала я, перегнувшись через перила.

Он растерялся было, но тут же встрепенулся и радостно крикнул:

— Я его па-а-па!

В который раз опускающееся куда-то за наш дом солнце залило диковато-розовым светом белый камень домов, и вся гигантская панорама города заскользила, побежала под тенями сквозных бегущих облаков.

Вдали темнел зелеными склонами рамотский лес, торчала башня отеля «Хилтон», левее на горизонте округло лежала Масличная гора с карандашиком монастыря. А дальше — взгляд нащупывал нежно синеющую туманную кромку Иорданских гор.

И я вдруг почувствовала минуту, то самое заветное мгновение, когда удобно обратиться…

Я проглотила слюну и заискивающе пробормотала куда-то в сторону Иорданских гор: «Господи!..»

И замолчала… Собственно, мне нечего было Ему сказать. Суетливо объяснять ситуацию, которую Он вроде и сам должен видеть? Как профессиональный литератор, я знала, что подобные вещи недопустимы. Поэтому только вздохнула и повторила: «Господи! Вот такие дела…»

Вдруг вспомнила, как из окна автобуса Тель-Авив — Иерусалим увидела паровозик, к которому был прицеплен один-единственный вагон, — с моста этот смешной состав казался игрушечным и так бойко мчал по рельсам.

— Господи, — проговорила я, — Ты вывел меня из гигантской державы, по которой днем и ночью грохотали огромные поезда. Ты привел меня в Свою землю… Неужели Ты позволишь моим детям голодать?

«Ну, это, положим, ты врешь, — возразил кто-то внутри меня. — Дети, положим, не голодают…»

— Это я вру, Господи!! — торопливо перебила я себя. — Дети не голодают… а просто… просто… дай заработать!

«О!» — произнес кто-то внутри меня удовлетворенно, и я сама почувствовала, что это «о!» — то, что надо, что это, по крайней мере, честно.

— Дай заработать! — повторила я страстно, и мне уже плевать было, как я выгляжу: прозрачна я стояла пред Ним, как стеклышко — со своей собачьей тоской, дешевыми просьбами и украденным чайником Всемирного еврейского конгресса. — Слышь, дай заработать! Дай же заработать, Господи! Дай за-ра-бо-о-о-та-а-ать!!!

Я забыла сказать, что из окна моей съемной квартиры видно кладбище на холме Царя Саула.

Холм Царя Саула кажется меловым от памятников — множества белых, крошечных отсюда, кубиков, полукруглыми рядами его опоясавших. А вокруг над поросшими густым хвойным лесом холмами вздымается бело-розовый зубчатый венец Иерусалима. Так уж расстелено пространство здесь, в Иудейских горах, что в ясную погоду — а она довольно часто ясная — видны даже очень далекие холмы. Отсюда — странный оптический эффект, благодаря которому возникает ощущение необъятности этой, в сущности, очень маленькой земли. Одной из самых маленьких земель на свете…

Словом, из моего окна видно кладбище, где когда-нибудь я буду лежать.

Ну что ж, «похоронена в Иерусалиме» — это звучит нарядно.

Это красиво, черт возьми!

Это вполне