Месть древнего бога - Дмитрий Федотов

Народу на пристани было немного — все больше портовые рабочие да приказчики со складов. Праздной публики, характерной для российских пристаней, глазеющей часами на беготню и возню на причалах, здесь совсем не наблюдалось.

Едва струги ошвартовались, нам бросили сходни, и мы с Иваном Георгиевичем поднялись на пристань. Встречал нас господин Пичугин, референт профессора Миллера — худой и нескладный человек, лет двадцати пяти. Он постоянно шмыгал носом, конфузился от этого и краснел, как девица на выданье.

— С благополучным прибытием, господа! — вымученно улыбнулся референт и сделал приглашающий жест. — Прошу вас следовать за мной. Ваши вещи и прочий багаж разгрузят и доставят на место.

— Питер, — обратился господин Гмелин к поднявшемуся следом за нами Горланову, — проследите, чтобы тут все было в порядке, а затем присоединяйтесь к нам в трактире господина Басаргина.

— Будет сделано, Иван Георгиевич, не волнуйтесь — солидно ответил Горланов и обернулся на подошедших грузчиков: — А ну, пошевеливайтесь, братцы! Каждому — по пятаку серебром, ежели уложитесь за час!..

Гостиниц, равно как и постоялых дворов, в Томске не оказалось, что повергло господина Гмелина в настоящее уныние. Пичугин привез нас на постой в дом купца третьей гильдии Свининникова. Сам хозяин вышел встречать «столичных» ученых гостей, без конца повторяя, какая это для него честь.

— Еще бы! — шепнул мне Пичугин. — Он потом целый год будет всем рассказывать, как его в академию приглашали принять, а он, вишь ли, скромно отказался!..

В доме купца, однако, все было пристойно: светлые комнаты, чистое белье, скромная прислуга. Нам сразу была предложена баня, но господин Гмелин отказался, сославшись на занятость, и уехал на извозчике к господину Мюллеру, который поселился в личном гостевом домике купца второй гильдии Бахметьева. Я же дождался Горланова, и мы прекрасно попарились, с наслаждением отлупив друг друга вениками. А в довершение — розовые и счастливые — получили от дворовой девки Анюты по кружке отличного клюквенного квасу.

Впервые за много дней я лег в настоящую постель с простынями и пуховым одеялом! Сон навалился мгновенно, и я так и не услышал, как вернулся Иван Георгиевич…

А наутро начались сюрпризы. Первым оказался мешок покойного Торопчина. Мне его отдал Горланов, когда приехал на постой, но сил на разбор вещей почившего друга и соратника у меня не хватило.

Зато сегодня сразу после плотного завтрака я решил покончить с этой, весьма неприятной, по-моему, процедурой. Сначала на свет был извлечен дневник Семена — толстая тетрадь в кожаном переплете, исписанная крупным, размашистым почерком. Но я лишь бегло просмотрел записи, отслеживая даты, и убедился, что мы с Торопчиным вели дневники параллельно, то есть делали пометки примерно в одно и то же время. Следовательно, можно было предположить, что и писали мы об одном и том же. Хотя, кто знает…

Я решил все же отложить чтение на потом и занялся остальным содержимым. Так на свет появился охотничий нож в деревянном чехле, расписанном какими-то значками красной краской, и я вспомнил, что его подарил Семену кыпчак из стойбища где-то на Иртыше.

Затем я извлек из мешка большую берестяную коробку с наклеенной надписью по-латыни «Энтомография». В коробке хранилась коллекция собранных за время нашего путешествия насекомых. По-моему, Семен сделал как минимум десяток открытий для Академии. Во всяком случае, я таких бабочек и жуков никогда не видел ни живьем, ни на рисунках.

Наконец на самом дне мешка моя рука неожиданно наткнулась на сверток из парусины. Я уставился на него, не в силах заставить себя развязать тесемки. Почему-то в глубине души я точно знал, что там находится, но не мог поверить, что это так.

И все же я развязал хитроумный узел и развернул ткань.

Передо мной оказались три предмета: берестяной свиток, пропитанный каким-то маслянистым составом, воспрепятствовавшим его высыханию, и две странные фигурки, вырезанные то ли из кости, то ли из какого-то светлого минерала. Одна из фигурок изображала сидящую птицу, поднявшую крылья, будто собираясь взлететь; другая была в виде застывшего в прыжке пса.

Я сидел и смотрел на эти почти чужеродные находки, и в голове моей крутилась только одна мысль: «Семен, Семен, что же ты наделал?.. Зачем ты взял ЭТО?..» То, что предметы именно с капища Козыр-агаш, я не сомневался. Вопрос теперь стоял так: что с ними делать?

Первый и правильный ответ был: вернуть на место. Но как?.. Ехать туда снова не представлялось возможным, причем по многим причинам. Попросить кого-нибудь отвезти реликвии на капище — тоже невыполнимо. Во-первых, начнутся неизбежные вопросы по поводу их происхождения; во-вторых, сделать это смог бы только кто-нибудь из местных — татар или телеутов, а их отношение к сим предметам предсказуемой однозначно. Единственным человеком, который мог бы дать мне дельный совет, был Торбок, но он сошел на берег еще возле Юрги, отказавшись плыть в Томск. На прощание он все порывался сказать мне что-то, да не вышло. Теперь же я понял, о чем именно хотел говорить маленький телеут…

«Эх, Гриша, Гриша! Видать, не в добрый час привел ты ак-телгеров к священному месту Козыр-агаш. Думал, ученые люди увидят, восхитятся, может, наградят Торбока за приятность… А вот ведь что получилось. Один телгер — вор, другой — сам не знает, кто! Укрыватель…»

Чтобы как-то отвлечься от дурных мыслей, я отправился на прогулку по городку. Благо осенний день обещал быть солнечным — что, как известно, в Сибири является большой редкостью. Я спустился на первый этаж просторного и пустого в это время купеческого дома и вышел на высокое крыльцо, опоясанное резными балясинами. Внизу, на последней ступеньке, разлегся на солнышке веселый дворовый пес Брехун. Завидев меня, он радостно вскинулся и замолотил по ступеньке пушистым хвостом-каралькой. Вообще собаки сибирские видом своим изрядно отличаются от российских. Они широкогруды, поджары, с лихо закрученными хвостами и густой, длинной — в вершок — шерстью. Головы лобастые, с треугольными ушами торчком. Окрасом чаще рыжие с подпалинами, иногда — чепрачные, с темной спиной и светлым брюхом. Сибиряки их называют лайки, вероятно, из-за их звонкого задорного гавканья.

Брехун почему-то сразу проникся ко мне доверием и принял в круг жильцов дома, который ему доверили охранять. Я спустился с крыльца и протянул собаке руку. Пес лизнул мою ладонь и вскочил, готовый следовать за мной, но я строго сказал ему:

— Сидеть, Брехун! Стереги дом. — И он, к моему изумлению, прекрасно понял и снова улегся на ступеньку крыльца.

Я вышел из ворот на довольно широкую улицу, носившую название Миллионной, и по скрипучему дощатому настилу не спеша двинулся в сторону торговой площади, что раскинулась возле пристани. Вчера, уставшие с дороги, мы с Горлановым толком даже не осмотрелись там. Теперь же мне представилась такая возможность, и грех было ею не воспользоваться.

Невзирая на ранний час, по улице уже вовсю двигался разнообразный люд — деловитые приказчики, шустрые посыльные, дворовые девки, спешащие на базар, и целая туча всяковозрастной ребятни. Туда же, в сторону базарной площади, тянулись по середине улицы груженные товаром подводы и телеги.

Остановившись на краю базара, я купил у толстой тетки стакан каленых кедровых орешков и встал в сторонке, наблюдая за суетой в торговых рядах. Однако спокойное умиротворение мое длилось недолго.

Не прошло и пяти минут, как, откуда ни возьмись, передо мной объявился сухощавый высокий старик в вылинявшем до белизны, когда-то синем кафтане, опоясанным между тем явно новым широким кушаком, расшитым сложным узором и с разноцветными кистями на концах. На ногах старика присутствовали широкие штаны из темной и грубой на вид ткани, заправленные в расшитые тесьмой ичиги,[35] какие носят многие охотники и промысловые люди. Узкое скуластое лицо старика было бронзовым, как и его руки. Но, видимо, не столько от загара, сколько по природной смуглости. Я сказал «старик», хотя на возраст его указывали только густые седые волосы, выбритые на висках и собранные сзади в длинный хвост, перехваченный витым разноцветным шнурком. Кожа, напротив, выглядела молодо — гладкая и блестящая.

На шее у старика поверх кафтана висело странное ожерелье, состоявшее из стеклянных и костяных бусин разного размера, а в самой середине помещалась восьмиугольная пластинка из желтого металла — вероятно, золотая — с мастерски выгравированным на ней изображением то ли сказочной птицы, то ли дракона.

Старик пристально посмотрел мне в глаза и произнес хриплым каркающим голосом:

— Бир шуны кайсы сина тыешле тугель![36]

— Простите, не понял… — ошеломленно пробормотал я.