Хороший сын - Пол Маквей

А сам-то Папаня где? Иду к туалету. Из пустого дверного проема воняет. Нормальный человек тут писать не будет. Будут только алкаши, которые сидели на ступеньках. Изнутри слышен Папанин голос. Привязываю Киллера к перилам для инвалидов. Накрываю нос и рот ладонью, чтобы вонь осталась снаружи. Засовываю голову внутрь — молча, как тайный агент. Папаня стоит в середке, алкаши вокруг. Он что-то вытаскивает из кармана куртки. Сейчас раздаст им наши конфеты. Совсем спятил. Они же для нас! Конфеты «Отец и сын».

Папаня скручивает крышку с бутылки виски. У меня отваливается челюсть. Я трясу головой. Какой же я глупый. Папаня говорит, рука его двигается, алкаши следят за бутылкой.

— А он мне, короче, такой, короче: «Вали, падла! Иди на х..!»

Папаня так заходится от смеха, что даже досказать не может, а алкаши тоже ржут, шлепая себя по ляжкам и друг друга по спинам — а Папаня словно бьется в истерике и голос у него чужой. И движения чужие тоже.

Я высовываю голову обратно, выхожу на улицу. Киллер лает, прыгает на меня.

— Цыц, Киллер.

Внутри — тишина. Услышали. Пытаюсь отвязать Киллера, но узел никак не поддается. Слишком затянут. Подскакиваю, когда кто-то кладет мне руки на плечо. Алкаши быстро топают мимо. Я не поднимаю глаз. Вонь из сортира смешивается с перегаром. «Пи-пи шанель» от «Лентерик».

— Ну, пока, парни. — Он машет им рукой, как нормальным людям. — Прости, сын, — говорит он мне. — Встретил старых приятелей, заболтался.

— Приятелей?

Смотрю на бутылку виски у него в кармане. Он это замечает.

— Как она туда попала? — спрашивает, будто рассердившись. — Парни надо мной подшутить решили. — Вскидывает голову. — Эй! — кричит он им вслед, подняв бутылку повыше. — Подождешь, пока я их догоню? — говорит он мне и делает вид, что сейчас побежит.

— Нет, — отвечаю. — Я хочу домой.

Он кладет мне руку на плечо, наклоняется ближе. Я чувствую запах мятных конфет.

— Ты, надеюсь, не думаешь, что я там прикладывался? Клянусь тебе, сын, я только поздоровался.

Врет мне прямо в глаза. Я больше не поверю ни слову из того, что он мне скажет. Как я мог быть таким идиотом? Это я-то! Микки Доннелли, самый смекалистый парнишка во всем городе.

— Ты, главное, маме ничего не говори, — продолжает он. — А то она может чего не то подумать. Уговорились, сын?

Ну да, стану я расстраивать маму. Я же не ты!

Я справился с узлом.

— Пошли, Киллер.

Щелкаю языком и веду Киллера через поле.

— Молодчина, Микки, — гундит Папаня из-за спины. — Видишь, звук ему нравится; ты быстро схватываешь. Сообразительный ты, сын.

Я слышу, что он очень старается. Но он больше не похож на папу из телевизора. Мне за него стыдно.

Я теперь рад, что протский оркестр все играет. Его слова тонут в грохоте барабанов.

7

— Да какая тебе, на хрен, разница, что подумают эти суки и падлы! — орет Папаня.

— Шон, пожалуйста, тише, — просит Ма и проверяет, закрыто ли окно.

Папаня от этого только пуще разойдется. Все это знают, кроме нее.

Он выскакивает в прихожую, открывает входную дверь.

— Так я их и испугался. Сейчас скажу все, что про них думаю.

— Шон, не надо, прошу тебя.

Ма тянет его обратно в дом. Он вталкивает ее в гостиную, закрывает дверь — нам с ней теперь отсюда не выйти.

— Среди вас ни одного приличного человека нет! — орет папаня в сторону улицы. — Все вы твари!

Ма тянет за ручку, но Папаня, похоже, держит дверь снаружи.

Я прижимаю к себе малыша Киллера, как будто он малявка мелкая у мамочки на руках. Ма уперла руки в бока и не отрывает глаз от ковра, пока папаня орет все то, чего, по ее мнению, другим слышать не надо.

Когда он только начал, она прикрыла входную дверь, чтобы звук оставался внутри, и мы не влипли в неприятности. Даже не заметила, что я тут сижу и смотрю телевизор, а Киллер у меня на коленях. Все потому, что иногда я становлюсь невидимым. Другого объяснения нет. Это еще одно мое волшебное свойство. Правда, мне самому оно неподвластно. Просто случается — и все.

Дверь распахивается, Папаня пнул ее со всей дури ногой. Дверь бьет Ма прямо по лицу.

— Мамочка! — верещу я.

Бросаю Киллера на пол, бегу к ней и обхватываю за пояс — я ведь могу ей помочь.

— Пусти, малый.

И смотрит так, будто ненавидит. Моя Ма меня ненавидит. Наверное, перепутала с Папаней — все говорят, что мы с ним похожи.

— И ты ничем не лучше, — говорит ей Папаня. Что ее ушибло дверью, он даже не заметил. — Такая же, как все.

Бьет по двери кулаком и вываливается на улицу.

— Мамочка, тебе больно?

Мне хочется плакать: видно, что больно.

И тут она бьет меня. Прямо по лицу, наотмашь, крепко. Так крепко она меня еще не била. Малыш Киллер лает на нее. Лает, будто говорит: «Не трогай его. Не смей так обращаться с моим Микки, я же его люблю».

Ма дает Киллеру пинка в бок, он взвизгивает и отбегает в сторону.

Я никуда не побегу, мамочка. Я тебя все равно люблю. Но с Киллером, мамочка, так все равно не надо. Это очень, очень плохо.

— Привяжи паршивую псину во дворе! — орет она и выскакивает на улицу, догонять Папаню.

За ним. Всегда — за ним.

От этого больно. Больнее, чем от пощечины.

Моя Ма любит моего Папаню сильнее, чем меня.

Отрываю куски краски. Тяну за тонкую полоску. Что здорово — оторвал кусок, и сразу же от стены отстает следующий. Иногда приходится скрести ногтями, скрести, пока кусок не отстанет, только тогда уже можно тянуть. Я так отрываю обои от стены у Пэдди под кроватью. Тесные, темные холодные укрытия стали самым моим любимым местом во всем мире. Я, пожалуй, уже готов к полету в космос.

Я в будке Киллера, прижимаюсь к нему. Он полетит со мной на космическом корабле.

Замерли! Кто-то идет. Дверь во двор я оставил открытой, поэтому мне все слышно.

— Микки! — кричит Ма. Она на кухне. Здесь она меня не найдет. — Иди сюда, Микки, твой папа ушел.

Тычусь лицом Киллеру в ребра. Он лижет мне голову — щекотно.

— Микки, сынок, ну иди же сюда. Посмотрим вместе телевизор. Вдвоем. У меня тут для тебя сюрпризик, — выдает она конфетным голосом.

На сюрпризик меня не купишь. При том, что сюрпризики