С мороза - Дуня Смирнова

Власть невротизирует общество. Отсутствие мало-мальски понятной социальной стратегии, причудливые метания между будуаром и молельней, невозможность найти хоть какую-то последовательность в действиях государства, ведущего себя как капризная кокетка, создает все условия для впадения в панику и истерику.

Беззаконие есть прежде всего отсутствие закономерности.

«Ведомости», 11.07.2003

ПОХВАЛА ЛИЦЕМЕРИЮ

Есть на свете человек по прозвищу Лысый. Я никогда его не видела, но много слышала о нем. Лысый много чем знаменит в своей компании, но мне он запомнился одним бессмертным высказыванием. Ко всем детям знакомых Лысый обращается с двумя вопросами. Первый: «Уроки сделал?» Второй независимо от ответа на первый и от времени суток звучит так: «Почему не спишь?» Этим диалоги Лысого с детьми исчерпываются. Мне жаль, что я не знакома с этим мудрецом.

Единственный вопрос, по которому мне ни разу не удавалось достичь согласия с моими друзьями-предпринимателями, – это вопрос о воспитании детей. Мы научились договариваться по поводу политики, их воззрения на экономику вызывают мое доверие, даже в сфере культуры мы пришли к вооруженному нейтралитету. Воспитание было и остается запретной темой. Оговорюсь сразу, что под воспитанием я имею в виду манеры – ни образование, ни человеческие качества отпрысков обсуждению не подлежат, поскольку являются личным делом каждого семейства. Манеры же есть не что иное, как правила общежития, для всех обязательные и одинаковые.

Дети новой буржуазии в большинстве очень дурно воспитаны. Они вмешиваются в разговоры взрослых, при посторонних перебивают родителей или даже спорят с ними, не сдерживают капризов, не представляются, когда звонят по телефону, не чувствуют дистанции между собой и взрослым миром. Вопрос, обращенный к ним, они воспринимают как глубокий интерес к их делам и соображениям, а не как форму вежливости. Естественно, они не виноваты, это происходит от простодушия. Но простодушие и есть отсутствие воспитания. Хорошие манеры – броня лицемерия, защищающая внутренний мир от внешнего. Лицемерие вообще величайшее достижение буржуазной цивилизации.

Буржуа в первом поколении трудно это осознать. Любящие родители хотят дать своему ребенку все то, чего не было у них самих: большую свободу, понимание, возможность чувствовать себя ценной личностью, интересное и радостное детство, не омраченное муштрой. Единственное, что не учитывается этой восхитительной доктриной, – неминуемое вступление ребенка в мир, мало способный на терпение и снисходительность. Восемнадцатилетний студент, с детской непосредственностью спорящий с профессором, не должен удивляться низкому баллу на экзамене. Двадцатидвухлетняя стажерка, искренне объясняющая первому в ее жизни начальнику, что у нее есть свое мнение по данному вопросу, вряд ли должна рассчитывать на постоянную работу в компании. Юное создание, пришедшее в гости к кавалеру и светски замечающее его матери: «У вас недурная квартирка», вряд ли станет в будущем любимой невесткой. Много горестей, неудач, ударов по самолюбию предстоит выдержать тем, кто не приучен ограничивать свою свободу бездушными правилами хорошего тона.

Как-то мне довелось беседовать с профессором одного из лондонских университетов, где учится много иностранных студентов. Я спросила его, в чем, по его мнению, главный недостаток детей из России. Он усмехнулся и ответил: «У них слишком много денег».

Помнится, Стинг успокаивал Запад: «Russians love their children too». Впору сделать уточнение – too much.

«Ведомости», 12.04.2002

БЛЕЙЗЕР С ЧЕ ГЕВАРОЙ

Слова о расслоении общества стали в последнее время такой же банальностью, как оборот «в наше тяжелое время». Разница только в том и состоит, что «тяжелое время» есть банальность метафизическая, а «расслоение общества» – сугубо материалистическая. Материальное расслоение у нас и впрямь какое-то мексиканское, то есть вполне чудовищное. Зато мы можем утешаться тем, что на лужайке духовных интересов у нас полное единство и общенациональный хоровод.

Есть что-то невероятно комичное в той самоотверженности, с которой наша буржуазия вцепилась зубами в список комильфотных пристрастий, совсем не для нее составленный. Не стоит обсуждать искренность этих предпочтений, поскольку в них важнее всего социальная функция. Вот с ней-то у нас дела хуже всего и обстоят – никакого тебе расслоения.

Принято любить Пелевина-Сорокина в литературе, группу «Ленинград» в музыке, Тарантино и «Догму» в кинематографе, Серебренникова в театре, живопись отсутствует, насчет скульптуры можно упоминать Шемякина. (Естественно, мы не рассматриваем мюзиклы, эстраду, антрепризу и блокбастеры, так как это все проходит по разделу «развлечения» или «отдохнуть».) Если не вдаваться в подробный анализ различий вышеперечисленных художественных явлений, можно заметить, что у них есть всего одно общее свойство – все они так или иначе радикальны. Нет ничего предосудительного и ненатурального в том, что подобные пристрастия объединяют городское студенчество, деклассированную богему, левых интеллектуалов и провинциальных модников (интеллектуалы и богема играют тут роль духовных вождей, прописывающих своей пастве то, что для самих пастырей кажется уже слишком слабым и пресным). Но невозможно вообразить себе ничего более абсурдного, чем присоединившиеся к ним буржуа. Выглядит это так же отвратительно, как душевная склонность буржуазии к народному вкусу – юмористам и укупникам.

Когда отпрыски купеческих семейств Морозовых и Щукиных принялись собирать импрессионистов, все остальное сословие громко потешалось над ними, крутя пальцем у виска. И правильно делало! Буржуазия как оплот общественного порядка и столп здравого смысла в эстетических своих предпочтениях, предъявленных социуму, вынуждена и обязана пропагандировать консервативные, проверенные поколениями, безусловные художественные ценности: оперу, симфоническую музыку (до Штокхаузена с Вебером, естественно… да и Скрябина тоже не надо!), балет, классическую литературу, живопись старых мастеров (можно немного абстракции с экспрессионизмом), зверино-серьезное гуманистическое кино, Московский Художественный театр в Камергерском переулке, в крайнем случае Бориса Гребенщикова, да и то в его вертинской ипостаси. Никакого посягательства на свободу, упаси господи! Дома наедине с собой усталый миллионер может в охотку насладиться Приговым под музыку Мэрилина Мэнсона, принимая изящные позы на фоне инсталляций Олега Кулика, – ради бога, исполать ему.

Если он явит подобную изысканность городу и миру, то и город, и мир решат, что уж им-то тогда все можно, раз уж столп-то общества в такие экстравагантности пускается. Тогда дочки земских врачей начинают маршировать голыми по улицам в колоннах эгофутуристов, родовая аристократия принимается заседать в солдатских советах, а пожилые матроны тихо вышивают серп и молот на исподнем мужей. Чем это кончается, все мы знаем.

«Ведомости», 21.02.2003

ЗАМКНУТЫЙ КРУГ

Когда видишь на книжной полке мемуары П. А. Бурышкина «Москва купеческая», невольно ожидаешь обнаружить очерк нравов. Между тем содержание этой книги – история купеческой благотворительности. Читаешь и поражаешься: как сложна, многообразна, богата идеями и чувствами была русская жизнь. Замкнутость московского купечества так легко объяснить неприязнью народа к толстосумам и так трудно проникнуться пониманием коренной связи купечества с народом, постоянным сознанием этой связи и долга, противопоставлением своего ответственного и богобоязненного сословия легкомысленной, недальновидной и безалаберной аристократии.

Современное русское купечество наследует образ поведения именно от аристократии. Алчность в сочетании с расточительством, неслыханное социальное высокомерие (например, глубокое убеждение, что бедные – это те, кто просто не хочет работать), уверенность в собственной исключительности и неуязвимости, привычка к излишествам – все это превращает класс предпринимателей в какого-то коллективного Феликса Юсупова.

Да-да, я знаю про стипендиатов, про гранты, компьютеры, церкви и театральные постановки. Все это – капля в море, господа хорошие. Я так же точно знаю, каково это – вымаливать эти гранты, компьютеры и т. д. В большинстве случаев это оборачивается спонсорством с обязательным рекламным упоминанием и благодарственными молитвами.

Мне рассказывал один олигарх, как он попытался собрать деньги на синагогу со своих, скажем так, товарищей. «Дорогой ты наш, – сказали товарищи, – ну конечно же мы дадим денег, раз ты даешь. Ты только объясни нам, в чем фишка-то?» Фишка была, как оказалось, в том, чтобы дать денег синагоге. Товарищи не поняли, и олигарх остался одиноким донором.

Купечество начала века часто благотворительствовало без всяких на то просьб со стороны общественности. Безусловно, старообрядчество играло в этом процессе не последнюю роль. Но и не единственную. Больше всего это сословие было озабочено установлением того самого социального баланса, которого в России так никто и не увидел и не видит до сих пор.