Тонкая нить - Наталья Арбузова

Бомж притащил нас к полотну железной дороги. Долго препираясь и с Петрушкою, и с Селифаном, и с самим чертом, он принудил экипаж наш стать на рельсы наподобие конки. Он так убеждал и упорствовал, будто сам только что пришел с каторги по шпалам. Наконец мы стронулись с места. Никто не сигналил нам навстречу, и никто не врезался нам в спину. Утро так спешило нам навстречу, как если бы царь природы восходил не с востока, но с запада, куда мы хорошо ли, плохо ли, но двигались.

3

Не успели мы отмахать таким манером трех перегонов, пришлось стать. На рельсах сидели явные шахтеры, с глубоко въевшейся в поры лиц угольной пылью и в шлемах. Почему сидят, вопроса не вызывало – не дают зарплаты. Но почему здесь, а не на транссибирской магистрали? Однако и этим вопросом мне не пришлось долго задаваться. Вместо привычного названья станции «Железнодорожная» я с ужасом прочла: «Анжеро-Судженск». По-прежнему озорничали и пространство, и время.

Мы перелетели через шахтерскую сидячую забастовку по воздуху, как наловчились еще на российско-украинской границе. У Курского вокзала нас встретило утро. На асфальте спал страшный алкаш, в головах у него помещалась миска с объедками, как подле собаки. Наш еще дееспособный бомж заботливо подобрал спавший с его грязной ступни опорок и водворил на место. Немного поспешив во времени, перед нами застенчиво встала мужская половина многоверстного памятника Веничке Ерофееву. Наш бомж козырнул с почтеньем. Веселый юбилейный поезд Москва – Петушки только что отошел от платформы. Последняя бутылка звучно разбилась о рельсы, выброшенная рукою, что высунулась из открытого окна его. Мы снова вышли на площадь. Перед зданием вокзала стоял плотный молчаливый круг лиц кавказской национальности, посеред которого метался с затравленными глазами их обреченный соплеменник. Прохожие спешно покидали площадь. Мы свернули к Каланчевке.

На Каланчевке Гоголь сделал знак остановиться и направился в стеклянный павильон – вход в подземный переход под рельсами. На полу спали люди. Возле них стояла керосинка, на ней пустая немытая сковорода. Становище было, по всем приметам, многодневным. Временный вожатый наш бомж проявил интерес к его бытовым проблемам. Затем мы продолжили путь свой, и я забылась в бричке кратким беспокойным сном.

Очнулась я от холода, хотя была уже плотно закутана в ту самую гоголевскую шинель, из которой мы все вышли. Бричка наша въехала в яркий зимний полдень, и от полотна железной дороги разбегались четкие лыжни. Кони стояли, бомж на козлах весело растирал замерзшие руки. Мы покинули бричку и двинулись туда, откуда тянуло дымком.

Лес на пути нашем был срезан, будто здесь падал тунгусский метеорит. Срубленные сосновые ветки плотно устилали снег. Посреди хаотичной вырубки были настланы помостами тонкие слеги, на коих воздвиглись линялые брезентовые палатки. Огромный постоянно поддерживаемый костер обогревал неандертальскую стоянку. Возле него сохло белье на веревках, протянутых меж стволов. Снег давно стаял кругом. Чернобородые люди в стеганых халатах дружно пилили оставшиеся деревья. На фоне мятущегося пламени их темные фигуры напоминали чертей или в лучшем случае цыган, которыми они, строго говоря, не являлись. Электрички шли мимо, весело приветствуя их гудками. Самолеты заходили на посадку против ветра – аэропорт Внуково был рядом.

На границе этого доисторического поселенья на куче сосновых веток поставил палатку одинокий русский беженец отчаявшегося вида. Он притащил со свалки сетчатую кровать, плиту и ржавый чайник. К нему-то на чай и стремился наш тюремной внешности бомж. Мой карманный черт – не худшего сорта – уделил им бутылку из своих таинственных запасов, и мы оставили их не такими несчастными, как встретили. Нам, отъезжающим, стелилась скатертью зимняя дорога, и горький дымок тянулся над ней.

4

В Москву мы въезжали с Поклонной горы, что твой Наполеон Бонапарт. Зима еще царила в причудливом нашем мире, и дети во все стороны съезжали с вершины ее на разных нехитрых приспособленьях. Раздражающая придирчивых москвичей Ника со стелы Зураба Церетели, перевесившись всем своим корпусом в нашу сторону, возложила венок на голову Гоголя, старательно обойдя мою. Она здорово смахивала на ревельского кадриоргского ангела, простирающего руки с венком на волны морские, покоящие погибших моряков с корабля «Русалка».

Не скажу, чтоб в Москве нас никто не ждал. Этот отнюдь не самый гоголевский город сделал все, что мог. Кто-то даже по старинке стоял с плакатом: «Нам нужны такие Гоголи, которые бы нас не трогали». Уличные музыканты, обычно прячущиеся в метро и подземных переходах, сейчас образовали подобие парада. Они заливались на приличном расстоянье друг от друга, являя некогда учившемуся скрипичной игре Гоголю все уровни своего искусства и не ожидая мзды. Новоарбатские художники предлагали гостю портреты самого что ни на есть мистического свойства. Нищие, попрятав в карманы усталые от вечного протягиванья руки, праздно глядели на сошествие чуда, забыв снять с груди таблички с описанием бедственного своего положенья. Неопасные сумасшедшие, выписанные из скорбного дома по причине нехватки продовольствия, разнообразили толпу живописными нарядами.

Мы подъезжали к Парку культуры. Издали славный чугунный Петр со стрелки, овеваемый чугунными парусами, кивнул нам головой. Храм Христа Спасителя блеснул медным куполом. Возле парка выставка ледяных скульптур, из чуть более раннего времени, встретила нас холодным блеском, что твой ледяной дом Анны Иоанновны. Москва таки подпустила новым бонапартам красного петуха. Она готовила нам если не пожар, так коммунистический митинг под красным флагом. Холодом веяло большим от этих людей, чем от этих скульптур ледяных, и мертвые души тускло глядели из темных глазниц.

Надо всеми этими головами высился круглоплечий Собакевич, которого я по неподвижности позы сначала приняла за памятник Владимиру Ильичу. Однако ж он поворотил в мою сторону не голову, а весь свой стан, высокий, но не гибкий. По-ленински простер руку и стал настойчиво нахваливать и всучивать мне мертвецов своих: «Не хотите ли этого? Стукач, ну просто артист, подсадная утка из ресторана! А этот – палач, ах, какой был палач! Не стану и говорить – чего только он не умел. А этот – какой был несун! Один, без товарищей мог перекинуть баранью тушу через забор Останкинского комбината. А этот – номенклатурный, начальник, не важно чего. Чиновник, какой чиновник! Как тонко, вежливо брал! Инструктор райкома – хотите? Преподаватель марксизма? Ну же, право, берите!» Тут новоявленный мой вергилий впервые отверз уста и заговорил подобно валаамовой ослице. Он сказал не «поехали», как Юрий Гагарин, но круче – «проехали». И сразу наступило лето. Мы поворотили мимо Николы в Хамовниках на Лужники.

И чего только не было на рынке в Лужниках! Так что хошь бы в кишене было рублей с тридцать, и тогда не закупить бы всего рынка. Народ шел стеною на торг, брал оптом и разъезжался по огромным территориям других московских рынков – торговать, торговать, торговать. Двумя радостями никак не могли насытиться после долгого запрета изголодавшиеся люди: вдоволь намолиться в церквах и всласть наторговаться на рынках. Вся Москва превратилась в большие сорочинцы. Во времена Союза не было в Москве такого стечения языков. Мягкая украинская речь радовала сердце моего вожатого. Цыгане, ближайшие свойственники нашего черта в красной свитке, резали сумки бритвами.

Обнаружились целые торговые народы. Лишь раз в жизни, на вокзале в Астрахани, видела я такой перекресток путей народов восточных. Монголоидные физиономии коварных корсаков, черные, как сапожные голенища, соседствовали там с тонкобровыми писаными лицами с иранских миниатюр. Так и сейчас в Москве. Пакистанцы в чалмах и курды, Боже мой, нелегалы курды, что ходят по городу лишь по двое, торговали здесь в открытую, едва понимая по-русски. А вот уж и китайцы, и вьетнамцы с настороженными недружелюбными лицами. Берегися, многолюден и могуч Восток! Петрушка с Селифаном все высматривали дуги, хомуты, мочала и пряники, но все было заморское и какое-то неправильное. Потолкавшись боками, мы пустились в путь, и я со вздохом вспомнила цветастые кустодиевские ярмарки.

Миновали манеж. Под стеной его сидели на корточках русские панки со своей ритуальной хохлатой стрижкой. Куполообразное сооруженье постоянно о себе напоминающего одиозного Зураба уже существовало. Мы проехали мимо библиотеки в крыле старого университетского зданья, которую почтил своим постоянным присутствием и трудами граф Николай Николаич Бобринский, прямой потомок Екатерины Великой, plus royalist que le roi. Для сокрытия рожденья предка его во время краткого царствования Петра III двое сторонников Екатерины подожгли дома свои, устроив в Петербурге нарочитый переполох. Пока я вспоминала этот исторический анекдот, чугунный Ломоносов промежду библиотекой и недавно отвоеванной Татьяниной церковью рассеянно кивнул нам.